Ольга Кучкина - Численник

Прыг-скок, прыг-скок,
движемся в Бангкок,
по правой стороне,
как принято в стране,
а собаки тощие
лежат на площади,
им жарко,
их жалко.
Отдельно сидит сиамская кошка,
и сидят ананасы в земле, как картошка.
Теперь проехали пагоду,
жаркая погода надолго.
Каменный мешок —
обесчеловеченный Бангкок.
А где же населенье —
а населенье внутри,
в лавках столпотворенье,
заходи и бери.
Глазеть на чужой товар,
на жизнь чужую глазеть,
включиться в мировую энергосеть —
и получить тепловой удар.

Он уезжал впервые в страну Таиланд,
а я не знала, что влюблена,
а влюбленность доходила до самых гланд,
и словно белена была она.
А потом он вернулся, и было его не узнать,
больно поцеловав, ничего не сказал,
а я рыдала, не умея понять,
а он отошел, как поезд, покидавший вокзал.
А теперь и я улетела в Таиланд вослед,
я ищу его след и не нахожу нигде,
потому что ни на тайской, ни на чьей земле
нас больше нет.
А я ищу свои двадцать лет
в мертвой и живой воде.

Какая-то улица с движеньем бешеным,
гостиница с молодежными номерами,
не говорят о веревке в доме повешенного,
и мы двое со смеху там умирали.
Умирала я. Он травил анекдоты.
Мы сидели в ресторане типа столовки.
Мне было страшно до икоты,
и я боялась выдать себя жестом неловким.
Он привез меня туда обглодать мою муку,
грузовики за стеклами скрипели тормозами,
а он не умолкал ни на минуту,
а я смеялась с растерзанными глазами.
Мы ели холодное с горячим и надирались,
И он лечил меня смехом как лучший лекарь,
утром мне был объявлен диагноз,
а днем началась эта потеха.

Школьный друг мой Наталья,
видя, какие времена настали,
схватила руль в лапы
и повезла на юго-запад.
Там жил диагностированный шизофреник,
за визиты он не брал денег,
а брал медом, вареньем и патокой, —
его мозг требовал сладкого.
Он был ясновидящий и слегка раскосенький,
с обостреньем по весне и по осени,
и тогда ложился в больницу,
обостренно видя, что кругом творится.
Как-то весной нашли убитой врачиху,
и заплаканный медперсонал обратился к психу:
кто это сделал, милиция в затрудненье.
Ее сын убил, запросто отвечал гений.
Мы ввалились с дарами, от которых клеило рот,
а он был счастлив, как идиот,
Он попросил сесть прямо в хлам,
а я затряслась, будто пришла в храм.
Книги и вещи были свалены в кучу,
исчерканных страниц он разбрасывал тучу,
и, запихивая в рот липучую массу,
опровергал Гегеля с Марксом.
Он говорил, что первична не материя и не идея,
а энергия.
А в стакане никла орхидея.
Он бросил на стол колоду карт —
и последовал артефакт.
Одна черная карта легла не туда,
и он сказал: вас ждет жестокий удар,
а я, сказал, извините, устал
и принялся считать вслух до ста.
Я невольно схватилась за карту рукою босой.
Он сказал: вы сделали так, что удар пройдет
по косой.
Так мы мерялись силой с ним,
или с судьбой, или с Кем-то самим.
Псих говорил, что посетительница слаба,
но за ней стоит, нависая, судьба,
как нелепо и странно – языком он молол, —
что вы дерево и у вас сильный ствол,
от вашего дерева пойдут ростки.
А я загибалась от тоски.
Было это давно, лет сто тому.
И все вышло так, как виделось его уму.

Джин с тоником. Нам тридцать лет.
Аэроплан летит в зеленую Канаду.
Он сходу затевает клоунаду,
я весело смеюсь в ответ.
Отель не бедный, фраки и ковры,
вина залейся, равно как и пищи,
судьбы дары для сказочной игры.
Стук в дверь – он на пороге, принц и нищий.
И оба, как щенки, дрожат,
он на колени падает внезапно,
к моим коленям нежностью прижат,
и оба знаем, что дороги нет обратно.
А между тем, она была, была,
обратная дорога дорогая,
другая дома игрока ждала,
в свою игру рискованно играя.
Сначала бросить, а потом вернуть —
классическая женская привычка,
а что не выдохнуть и не вдохнуть
кому-то – вот замок и вот отмычка.
Джин с тоником. Нам тридцать лет.
Все кончено. Пустеют ринг и сцена.
И это первая моя измена,
и первая измена мне вослед.

Как яростны и глухи,
под треск сухой пощечин,
сходились в круг старухи
и не старухи, впрочем.
Кто жив, а кто-то помер,
а пол мужской и женский,
у каждого свой номер,
свой счет-расчет вселенский,
на рубль и на копейку,
и бабий гвалт сорочий —
занять собой скамейку,
согнав оттуда прочих,
лихой разбойный посвист,
то ль поздний, то ли ранний…
Строчит больная совесть
жанр воспоминаний.

У страха глаза велики.

Великие глазницы страха,
зеленые глазные яблоки,
как падалица, вмиг попадали,
в скрипучую корзину краха.
Взрыв лжи, и взрыв разъединения,
остолбенелый взор отчаяния.
Все тем вернее – чем случайнее,
в черновиках – так почерк гения.
Семь дней клевала строчка кальций,
подглазья черным обводило,
яйцо в мозгу с ума сходило,
снесенное, как и другие яйца.
Взгляд изнутри, как тварь дрожащая,
глазами внутрь, – не спится, Гамлет.
Пришибленный краеугольным камнем,
мой страх со мной играет в ящик.

Огромное окно без занавесей смотрит в небо,
квадрат окна пересекают огни самолетов,
мне надобно этого неба, как хлеба,
как лечебы от жизненных моих умотов.
Бетти встретит, приветит, напоит и накормит,
спать уложит с аэродрома,
точно по душевному размеру ее скромные
бело-черные двухкомнатные хоромы.
Петя Фоменко и Эфрос Анатолий Васильич
который год глядят со стены исподлобья,
мы вместе их тяготы там выносили,
мы вместе глядим на них с вечной любовью.
Все московские новости, как пылесосом,
Бетти высосет, обменяв на чикагские честно.
В этом углу ее жизнь все еще под вопросом,
в этом углу ей никогда не тесно.

Девочка-катастрофа, где ты, отзовись!
Сахарным сиропом не казалась сладкая жизнь.
Всласть ломала и рушила, ни целого стекла,
примеривались душами, а кровью истекла.
Своею – да Бог бы с нею! Чужою – что во сто крат
кровит сильнее и режет, как камень в сто карат.
Мысли тайные, скрытные – распахнутые глаза,
он – муравей в термитнике, она – стрекоза.
Летала, блестя крылами, ловились ловцы,
и погибали сами, а были молодцы.
Как весело было, как страшно двоилась природная суть
той катастрофы вчерашней, что не знала
про Страшный суд!
Где ты, катарсис-девочка, Феникс из ничего,
собранная по мелочи, роскошь для одного?
Силою всем провалам равный внезапный взлет —
где ты, причислена к малым, великие тут не в счет?
Гармония-женщина водит царапанным пером,
уводит беду, уводит, чтоб не разрушила дом,
старается, лезет из кожи, спасая вишенный сад,
хочет и не может воротиться назад.

Какая долгая зима,
мир, как орех, опять расколот,
незащищенная спина
привычно ловит жизни холод.
Забытый зябнущий апрель
прилепится еще не скоро,
запутанных судьбы петель
еще навяжем целый ворох.
И, глядя в ясное стекло,
мы уясним себе напрасно,
что сколько б вод ни утекло,
а все по-прежнему неясно.

Пах, пах, и убили,
пах, пах, и еще раз,
еще и еще раз,
чужие убили,
друг друга убили,
убили на этой проклятой войне.
Другие же мы на войну не ходили,
чужие зачем нам, зачем нам чужие,
мы дома привыкли,
мы ближних привыкли,
привыкли мы ближних,
ближайших привыкли
по семь раз на дню без войны убивать.

Маленькое мое сердце,
мужественное мое сердце,
как ты выдерживаешь то,
чего выдержать нельзя?
…Впрочем, не больше того,
что выдерживают другие.

Ночное хлопанье дверей,
ночная речь звучит невнятно,
ночная жизнь течет обратно,
где нет ни дна, ни якорей.
Как щепки носит по волнам
ничто, разбитое на щепки,
так ум, в дневное время цепкий,
в себе отказывает нам.
И пережевывая вновь
то, что однажды пережили,
рвем перерезанные жилы
и тихо-тихо сходим в ноль.