Ольга Кучкина - Численник

Замирает какой-то во мне человечек,
мотылек, или бабочка, или кузнечик,
летом бархатным и летним ливнем вспоенный,
до последних сезонов не утоленный.
Замирает мой маленький, замирает,
замерзает и пылью морозной мерцает,
властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,
я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

Прижался шелковою тихой сапой,
тугой струною натянулся ловко,
нечеловеческие опыт и сноровка,
и чувство локтя, тронутого лапой.
Мороз и ночь, а он сплошная печка,
и ни в одном глазу не одиноко,
зажмуришь этот – в том собачье око,
сожмуришь оба – чуткий ритм сердечка.
А днем, по возвращенье, – что за радость!
Как будто бы навек пред тем расстались!
Случайная находка – чувства завязь —
и столько лет горим, дымя и плавясь.
Что в человечестве по счету и расчету,
тем зверство безотчетно обладает.
Лизнет всего лишь в руку или щеку —
нам дыры черные любовь его латает.

Не удается соединиться,
третья попытка кончается глухо,
узел не найден, дрожит единица,
клацнув отказом в привычное ухо.
Сокет ошибся, вот номер ошибки,
зря введены были имя с паролем,
не передать знака грустной улыбки,
что пополам с нарастающим горем.
Сервера имя, прошу вас, проверьте,
с пальцев на клавиши морок стекает,
срок до внезапной объявленной смерти
вечность как кошка поспешно лакает.
Сокет – гнездо в переводе на русский,
яйца все скопом кукушка сложила,
бой или сбой в той считалочке тусклой,
рвется тугая надсадная жила.
Рыжий глядит на стихи на дисплее:
вывесить душу бельем на веревке
резко на сайте…
Но, снега белее,
мертвый компьютер споткнулся на бровке.

Поэт, прозаик, драматург —
для посторонних должности,
металл, что плавит металлург,
важнее, чем изложницы.
Я знала быть или не быть
до выморочной страсти,
за это мало что убить
и разорвать на части.
Без кожи, содранной живьем,
по воздуху гуляла,
и взять туда, за окоем,
кого-то умоляла.
Но я жила, пока во мне
пылала эта лава…
Вина, виною, о вине —
а не о том, что слава.

Зачем я ставлю старую пластинку
на мой больной советский патефон,
зачем припоминаю ту картинку,
где влюблена и он в меня влюблен?
Полузапретное крутилось танго
в каком-то тыща девятьсот году,
жизнь начиналась медленно и странно,
и отводила музыка беду.
Вот лейтенант, а вот его девчонка,
смешная пара: туфли-сапоги,
смеялись, цокая легко и звонко,
и не расслышали судьбы шаги.
Она войдет, как тот чудак с мороза,
не запылится, явится напасть!
Танцуем все, пока еще не поздно,
и кавалер живой
и хочет барышню украсть.

Словечки про железо, макнутое в сурьму,
в тюрьму ведут с обрезом иль, проще, в кутерьму,
где смесь беды с укором, и палый рыжий лист,
и альт, рыдал которым стареющий альтист,
бесстыдный куст жасмина, примятая трава,
моря аквамарина, кораллов острова,
потерянная строчка, сорочка без петель,
судьбы лихой отсрочка, горячая постель,
и птица на веранде, влетевшая в стекло,
и феня при баланде, что время истекло,
и острый серп небесный, и ржавая капель,
вечеря в час воскресный, нездешняя купель…
Промысливая бегло, чем промысел дарил,
в анданте и аллегро, из всех, что было, сил,
пред сном, как перед смертью, иль смертью, что как сон, —
кружишься круговертью, с альтистом в унисон.

Красавица в шкуре звериной,
след зверя и пули вослед,
живое как будто бы мнимо,
и мертвого вроде бы нет.
Похоже, живешь наудачу,
удачу схвативши за хвост,
где мясу со шкурой в придачу
кулек полагается звезд.
Сезонны законы, как в джунглях,
и сшиты святой простотой,
на быстрых и медленных углях
вскипающей кровью густой.
Ах, вырваться бы на волю,
на свет, не в леса – в небеса!
В зрачок по бескрайнему полю
тигровая бьет полоса.
Тигровая шкура – когда-то,
а нынче – меха как шелка,
и путает факты и даты
кровавого цвета река.
Река роковых предсказаний,
река под названием Тигр,
в потоке провалов сознаний,
в азарте охотничьих игр.
Жена до бровей соболиных
закутана в соболя —
живое все мимо и мимо,
лишь мертвых приемлет земля.

Я грызу круглое зеленое яблоко,
уставясь оком из аквариума аэропорта
в аквариум аэродрома,
где за толстым стеклом проплывают белые рыбы,
и мы смотрим друга на друга, как смотрят глыбы.
Круглая земля плывет днями и ночами,
вся в зеленых яблоках, как вначале,
хочешь, книгу Иова тебе почитаю,
утолю немного твои печали.
В половине шестого утреннего часа
блестящая связка небесных лент,
у половины щастья – здоровая биомасса,
у второй половины – воображенья эквивалент.
Из груза слипшихся образов-нарезок
проступает древняя рыба-Кит,
Иов доедает яблочный огрызок
и на меня глядит.

Порвать все ниточки-веревочки
с утра ли, в полдень, как придется,
от близких и от всякой сволочи
рвануть на взлет, наверх, где солнце.
Оставить слякотное крошево,
где ни просвета, ни отверстия,
раз не хотели по-хорошему,
примите все, как есть, последствия.
Отбросив правила с веригами,
забыв-прокляв Чечню с Ираками,
я в луже света звонко прыгаю,
и брызги от меня – Икарами.

Розовое, желтое, фиолетовое
изголодавшийся зрак поглощает,
над – синее летящее ветровое,
под – лежачее изумрудное и смущает:
в моем отечестве пыль летит,
в чужом – как вымытый, лист блестит.
Orwell jardini, Orwell gardens —
сады Орвелла в переводе
тыща девятьсот восемьдесят четвертого,
упертого и потертого,
так по-разному сказываются на природе.
Я иду вдоль реки в садах Орвелла,
наперегонки чужой лабрадор и чужая гончая,
на склоне дрожат лиловые колокольчики,
и пока колокольчики лиловые,
ничего не кончено.

Конопатый мальчонка, принявший облик лисенка,
и сиротка-красотка видом как бы сорока,
оба действовали замечательно тонко,
не открываясь до срока.
Она прыгала пристойно по саду,
встряхивая черным с белым и пыжась,
он понюхивал кожаной кнопкой с фасаду,
сзади помахивая рыжим.
Он ступал бесшумно и безутешно,
зная, что предприятие безуспешно,
он притворялся, что от прогулки тает,
а она притворялась, что вот-вот взлетает.

Дом призрения частный,
через и, а не е,
там старухам несчастным
счастье, как по весне.
Ухажеры узоры
вяжут возле, как встарь,
сберегая, как розу Азора,
дряхлый свой инвентарь.

Мелкая буржуазность Запада
стрекочет машинкой для подрезанья травы у дома
и лязгает ножницами,
округляя кустарник до состояния шара,
а после берет снаряжение
и идет играть в гольф
в чистом поле
с маленькими холмами и травяными лестницами.
Бьет ли их буржуазность посуду в кухне по вечерам,
а по ночам душит мужа либо жену в постели,
или это делает только русская антибуржуазность,
согласно Достоевскому и тебе, моя подруга,
я не знаю.

Старые собаки ходят со старыми людьми.
Старые люди ходят со старыми палками.
Прими их души, Господи, но попозже, прими,
когда они насытятся друг с дружкой перепалками.

Нужда, чтобы срослось: земля и ветер,
египетская казнь, семья и вечер,
прорывы за предел, и переделки,
и со старухой близкой посиделки.
Жистянка-жизнь дрожит в одном флаконе,
ТВ мозги дурит, как вор в законе,
как от подножки, падают дома и люди,
и что-то еще будет, что-то будет.

Из круга, из шара цветного
свалиться, как в черный квадрат,
где черное слово – основа,
и малый Малевич мне брат.
Мне братья и сестры в квадрате
ушедшие раньше туда,
где в прибыли, а не в утрате,
земля, и трава, и вода,
поэт и пустынник в пустыне,
посланник и в поле пастух,
где всех ожидают поныне
все те, испустившие дух,
и бывшие пленные духи
летают свободно окрест,
где не старики и старухи,
а край женихов и невест.
Открыта земля как натура,
простор голубой вознесен,
и круга цветов квадратура —
примстившийся утренний сон.