Ольга Кучкина - Численник

Угли потухли.
Обмякли иглы.
Как кегли, куклы.
Как иго, игры.
Потухли угли.
Углы протухли.
Из кожи угри
пролезли в туфли.

Рассыпан пепел.
Алмаз утерян.
Считает петли
судьба-тетеря.

Тезка полная, Ольга Андревна,
творог, ряженка, масло домашнее,
разнотравье, корова, деревня,
все сегодняшнее, свежайшее.
Пышный стан и рука огрубелая,
сероглазая тетка спокойная,
и косынка повязана белая,
и скотинка достойная дойная.
Рынок полнится снедью-продуктами,
ароматы, что в знатной таверне,
я иду меж колбасами-фруктами
прямо к фермерше Ольге Андревне.
Мы знакомы лет пять или более,
часты наши свидания краткие,
тетя Оля, зову, тетя Оля, я,
и смеюсь над собою украдкою.
Тетка младше и не улыбается,
поведенья скупого и верного,
на весах то не творог качается,
то кончается время Андревнино.
На дороге заснеженной хреновой
заскользила машина убойная,
и убило в ней Ольгу Андревну
вместе с мужем и третьей покойною.
Где вы, где же вы, Ольга Андревна,
творог, ряженка, масло домашнее,
разнотравье, корова, деревня,
все вчерашнее, все вчерашнее!..
Тем же днем, не доделав полдела,
оскользнувшись и руку ломая,
я в осколок, как в воду, глядела,
ничего еще не понимая.

Знай форси,
если знаешь фарси.
А не знаешь фарси,
обойдись хоть польским,
накось выкуси.

Ююнныююры,
Ююрыююнны,
де факто, де юре
дрожат ваши струны.
С любовью, и болью,
и снова с любовью,
ваш ангел склоняется
нам к изголовью.
В две тысячи пятом,
родные ребята,
наш ангел шлет вашему
все, что нам свято.
И с криком петушьим,
и смыслом пастушьим
в две тысячи пятом
опять отчебучим
чего-либо эдакого!

Лучевая кость правой руки сломалась
тринадцатого декабря,
кость в горле времени встала, малость
лучом пространство посеребря.
Лишенка пера, руля и зубной щетки,
ушла в себя, как уходят под воду,
серебряный след уходящей подлодки
подоспел аккурат к Рождеству и Новому году.

Движенья скованы, дыханье сперто,
давленье в крови рвет перепонки.
Внезапным цунами время стерто
тысяч жизней, дешевых, как перепелки.

Мне гусь не брат,
свинья не сестра,
утка не тетка,
а своя – пестрая перепелка.

Родная косточка, поломанная досточка,
лучевая кость,
запоздалый гость —
поэт, застрявший в душе, как гвоздь.

Он вошел в замкнутое пространство,
перекрыв лучи, что шли с экрана,
как лекарство мы приняли пьянство,
заговорив о простом и сложном пьяно.

Левой рукой я поднимала рюмку
за всех ушедших и оставшихся жить,
а сломанной правой ковыряла лунку,
соображая, как всплыть.
Я дышала под водой тем, что было с нами,
мой перелом был перелом,
за моим плечом поднималось цунами,
а мы продолжали, и все было в лом.

Но знает ли Земля, что звать ее Земля?
Что имя ей Титан – Титан-планета знает?
Небесного хлебать за версты киселя —
от нас посылка к ним прочь в ночь летит, чумная.
Как будто дамский зонт, да нет, не зонт, а зонд,
откуда-то с Земли – а это что за чудо? —
и пробует на вкус какой-то там мезон
какой-то там метан и остальные блюда.
Пыль, камни, густота и пустота обочь,
ни костерка, ни речки, ни собаки,
нигде нет жизни, жизни нет, и ночь
не отзывается на наши знаки.
Картинка входит в дом за тридевять земель,
ощупывает щуп титановое что-то,
а следом на Земле – собранье пустомель,
а следом – у старух отобранные льготы.
Какое время здесь, и знает ли оно,
как называется, и кто его проверит?
Я наблюдаю жизнь как будто бы в кино,
включая собственные риски и потери.
Титан метаном, или чем там, разойдясь,
цепляет зонда щупальца и панцирь,
обратную метановую связь
установив невидимо с посланцем.
И вот уже титановый народ,
народец или просто мю-мезоны
спокойно лезут в наш домашний огород
и знают наши цели и резоны.
Да мы-то их не знаем! Заведя
привычки, огороды, клюкву с чаем,
мы отличаем снег и ветер от дождя,
а больше ничего не различаем.
Мы, правда, можем Солнце Солнцем звать —
и что?

Сиротка Хася пишет детективы,
пришла свобода для сиротки Хаси,
убийственно-корыстные мотивы
преследуют герой и новый классик.
В Париж сиротка Хася вылетает,
в кармане чуть позвякивают евро,
границу отпирает Хасе стерва,
на фото в ксиве Хася, как влитая.
Какие у нее дела в Париже,
на родине б сидела да молчала,
овечка с виду, та еще волчара,
зато мы с ней к Европе стали ближе.
Сиротка Хася пишет детективы,
открылся Божий дар в сиротке Хасе,
кремлево-криминальные мотивы
закладывает в текст и бурно квасит.
Издатели французские ретивы,
как пес цепной, реакция цепная,
пассивы превращаются в активы,
чей выигрыш – ей-богу, я не знаю.
Издатели французские небрежно
опять загадку русскую решают,
и евро шелестят в кармане нежно,
и жизнь, как сумма, впереди большая.

О себе не хочется,
о тебе не можется,
в промежутке вечности
что-нибудь да сложится.

Позади безмолвие,
впереди безмолвие,
сказанное-сделанное
промелькнуло молнией.

Слово было – звонница,
колос в поле клонится,
в ясном небе поутру
проскакала конница.

Заговорили заодно,
духовна или материальна
вина пригубленная тайна
и пищи, смоченной вином.
Блестели речи и глаза,
искрила искренность озоном,
и было место всем резонам,
и отпускали тормоза.
Он вспоминал, как век тому,
разгорячившись, отвечала,
все, как тогда, все, как сначала,
гимн сердцу, воле и уму,
когда привычный бедный стол
с работой, не достигшей блеска,
застолью уступали место,
где наливали всем по сто.
И возрожденчество опять
над вырожденчеством победу
готово праздновать…
К обеду
съезжались гости.
Било пять.

Красный глазок
на потолке,
классный мазок
на полотне.
Холст моей памяти пуст,
мусора слой над ним густ.

Ночи набросок —
черный квадрат,
уголек папиросы —
в углу рта.
Дождь смоет следы на песке,
мольберт и художник в одном виске.
А море насосом,
как пылесосом,
с возгласом sos
или безголосо,
втянет во тьме в общий мусор,
утром придут – а ты ноль с плюсом.

Идут бессмертные старухи,
шагают по проезжей части,
упорно, в вёдро и ненастье,
свои проделывают штуки.
Пересекают рю и стриты,
бульвары, трассы, переулки,
осуществляют, кляты, квиты,
свои бессмертные прогулки.
Задравши к небу подбородки,
по сторонам не озираясь,
как перед смертью обираясь,
идут, давно уж не молодки.
Глядит водитель очумело,
из-под колес встает старуха,
бессмертье лезет вон из уха,
и девочка идет несмело.

Возвращалась домой с покалеченным взором,
разоренным нутром, затрудненным дыханьем,
не облегчить ни жалобой, ни разговором,
обойтись крепко стиснутым ртом и молчаньем.
Прежде были счастливые ссоры до крови,
страсть наружу рвалась, молода и всевластна.
Помолчи. У судьбы, как у вредной свекрови,
не допросишься воли, а слабость напрасна.
Нет, не перешибить того обуха плетью,
нетерпение больше не верховодит.
Телефонный звонок: я забыл вам заметить,
ваше мужество нынче проверку проходит.

Я хороший человек, это важно.
Ах, не стоило б писать мне такое!
Просто кто-то произнес это нежно,
когда вовсе я лишилась покоя:
ты хороший человек, это важно.

Я запомнила – и стало легче.

В деревянном дому
не бросают зажженные спички.
Я себя не пойму,
у какой я стою перемычки.
Дом медовой доски
в полыхающих солнечных пятнах.
Жилы рвет на куски —
что с того: нету ходу обратно.
Пересмотры житья
запретить бы железным указом,
чтобы точно статья,
если тень на плетень, ум за разум.
Говорила, клялась:
все, что есть, то как есть принимаю.
Отреклась, мордой в грязь,
бунтовщица, черница чумная.
Неумна, негодна,
из нелепостей и оговорок,
голодна и жадна,
как пацанка, в прыщах и повторах.
Бог однажды простил,
отведя от жестокого краха.
Деревянный настил —
то ли пол, то ли все-таки плаха.