Ольга Кучкина - Численник

Продается вдохновенье —
на Тверской висит растяжка.
Хлеб, варенье, ложка, чашка,
после завтрака творенье.

Как темна вода в колодце,
так темно стиха явленье.
Но сияет объявленье:
вдохновенье продается.

К месту, вовремя и кстати
средь соперников волненье:
что в халате, что в палате
важных мест распределенье.

Выдвиженье, достиженье,
спрос рождает предложенье,
все торгуют вдохновеньем,
чудным дорожа мгновеньем.
Вдохновенье бьет ключом.
Почем продажа?
Нипочем.

Теперь свою рассказывает жизнь,
как анекдот, легко и беспечально,
обводит контур прежнего молчанья
без гнева, без тоски, без укоризн.
Обводит пальцем карту и чертеж,
сама себя обводит вокруг пальца
и в одеяльце трупик идеальца
на снег выносит и в промозглый дождь.
Теперь я вам легко, как анекдот,
перескажу себя и вас построчно,
мой пересказ, где точно, где неточно,
перечитайте задом наперед.

Жить, чтобы ваши эндоморфины
и прочая клеточная хренотень
уничтожала дождливые сплины,
взамен предлагая безоблачный день.
Танцы, веселье, свиданья, покупки,
клин, вышибающий прежний клин,
сплошь сумасшедшие сны и поступки
возгоняют адреналин.
Необъяснимое материя объясняет,
химия физику стережет.
А в моем горячем зрачке ледяные звезды тают,
и небесный пастух меня, как овцу, стрижет.

Там ходить, конечно, надо в старых —
я надела старые ботинки,
чтобы очевидеть те картинки,
что бывают при больших пожарах.
Там вода хлестала через силу,
лед застыл, как желтые моллюски,
как по вазам ползали этруски,
так по стенам – люди с жару, с пылу.
Копоть черная озноб копила,
стекла отзывались дрожью нервной,
кто там был такой безмозглой стервой,
бросившей окурок в то, что сплыло!
На шестой этаж, без слез, без лифта,
поднялась, туда едва пускали,
там сгорели наши все скрижали,
оставались память и молитва.
Под ногами угль трещал и клацал,
мертвой петлей – провода печали,
ржавые штыри кругом торчали
зоною тарковской и стругацкой.
Шапочку стянула машинально,
книги пахли трауром и тленом,
слепо проступала краем бледным
пепелища жизненного тайна.

Желчь застоялась и горечь во рту,
дом на ветру и тоска поутру,
время не с теми идет и не так,
власть негодяев у всех на устах,
власть набивающих ствол и мошну,
власть удушающих жизнь и весну,
общество в пудре, прыщах и парше,
уши сограждан в холодной лапше.
Скользкий лапшевник снимаю с ушей,
образ чужой прогоняю взашей,
времени мало, и дом на юру,
я не играю в чужую игру.
Малое время сочится большим,
в ушко игольное лезет аршин,
оба гундосят: прими, обними, —
словно сироты в последние дни.
Значит забрало опять доставать,
значит забрало, достало опять,
вроде войны или вроде чумы.
Мы это, Господи!
Господи, мы!

Вдруг в костре что-то вскрикнуло
голосом тонким, стеклянным,
словно склянка разбилась,
но там ничего, кроме веток.
Чей избыток страданья
проник в этот мир из того,
чей язык нам неведом,
неслышим, инак, нечитаем?
Безотрывно глядела
и слух напрягла до предела,
в ожиданье второго сигнала,
что откроет канал для канала.
Понапрасну.
Из мира иного
тиражами не тискают тайны.
Только веточка, малая флейта,
огоньками по нотам играла.

Образуется ветер,
в глубоком безмолвии ночи
образуется ветер,
и листья скребутся о листья,
образуется ветер
внезапно, болезненно, странно,
образуется ветер,
чтоб сгинуть сейчас же бесследно.

Из каких, из таких и сяких
из молекул пространства
образуется ветер,
по времени столь скоротечен,
две секунды, ну пять,
но не больше, чем пять или десять,
замер, умер, исчезнул,
как будто и не было вовсе.

Образуется ветер.
О, если бы рядом, в постели,
или просто поблизости
метеоролог —
объяснил бы научно,
вот как образуется ветер,
налетая внезапно…
Но нету ученого рядом.

Жгу старый штакетник,
снедаема новым открытьем:
мой муж многолетний
является главным событьем.
Заборные лаги
заботливо он поправляет,
семейные флаги
на уличный взгляд выставляет.
Вся улица видит:
мужик настоящий, на славу,
не пьянь, что уставится в видик,
а там хоть трава не росла бы.
Топор с молотком,
железяк полновесные грозди,
и мускул битком,
и послушные доски и гвозди.
И капли горячие
пота на коже соленой,
и снова я зрением зряча
невесты влюбленной.
Здорово, мой принц,
мне с тобою, как в старом романе.
Из солнечных брызг,
о, костер мой, что светит в тумане!

Стихи приходят и уходят,
и где-то там отдельно бродят,
рифмуясь строками моими,
но не мое под ними имя.
Любовь приходит и уходит,
кого-то в отдаленье сводит,
случаясь с ним и с ней весною,
но не со мною, не со мною.
Судьба приходит и уходит,
и с кем-то дальним хороводит,
на выбор предлагая шансы —
закрыт мне вход на эти танцы.
Но если было все моим,
а после разлетелось в дым —
я этот горьковатый вкус
повсюду различу на вкус,
я тех и этих понимаю,
я, как себе, другим внимаю,
пространствам дольним потакаю…
Да временем вот истекаю.

Я живу из последних сил,
я стараюсь, как девочка в школе,
что ли век меня подкосил,
населенье с косою что ли.
В паутину рванула страна,
не урок нам чужие страны,
наша Раша от ража пьяна,
одобряя убийство Анны.
Полагали, расчет подождет,
осень шла золотой и желанной,
затянуло черным дождем
небеса над убитой Анной.
Ни теляти, ни волки, никто,
разве только шакалья стая —
превращая живое в ничто,
неживое убойно терзая.
Я держусь из последних сил,
я стараюсь, как девочка в школе,
кто-то рядом губу закусил,
кто-то тихо заплакал от боли.
Зонт к зонту, как плечо к плечу,
море мокрое лиц красивых.
Видишь, Анна, тебе шепчу,
это встала другая Россия.
Быль и небыль, как свет и тень,
тот свинец и небесный этот,
день истории, Анин день,
тень и мрак уступают свету.
Птицей вещей, подбитой влет,
пасть однажды и враз немея…
Мысль в висок – кипяток в лед,
я додумать ее не смею.

Сквозь оконное стекло,
сквозь морозные узоры
чьи-то тени, чьи-то взоры,
и от елки натекло.

Золотое домоседство,
желтый запах мандаринов,
лунный снег аквамаринов,
красок чудное соседство.

Время резаной фольги,
время детства человека,
и звучат твои шаги
через четверть с лишним века.

А февральское солнце
грело длинные ноги,
грело робкий румянец
и простуженный нос,
и пространство промерзшей
недальней дороги,
и платок в тонких пальцах,
промокший от слез.

Сухо, скупо и отборно,
начитавшись и нажившись,
обло, лаяй и озорно,
в пашню пашнь бросает зерна,
в башне башнь расположившись.

Песней песнь кровит из горла,
из горла же и лечеба,
где прореха, там и прорва,
слава, глянь, сама поперла.
Продолжается учеба.

Счет-расчет мильярдом к тыще,
млеко звезд течет из крынки,
волком в поднебесье рыщет
и блохе подкову ищет
на блошином жизни рынке.

Блазень блазней проступает,
как пятно на старых брюках,
ветка тянется простая,
пролетает уток стая,
в огороде зреет брюква.

Оставляет копирайты,
где опасней и напрасней,
крошки в жменю собирает,
смертью смерти попирает,
чтобы вставить в басню басней.

А я говорю вам, что счастье в деньгах.
Вот этот звонок и надтреснутый голос:
я слышала… может быть, денежный голод…
возьми… будем думать, что я олигарх…
Горела изба, в ней сгорала судьба,
не видеть, не знать, не дышать пепелищем,
часть пишем в уме, часть в тетрадке запишем —
след бледный огня маркирует слова.
Дотла отчий дом, до реального тла,
пылал, говорили, красиво на диво,
отца молодого страницы архива,
и книги, и платья, и мамина слива,
и все, с чем срослось, что не прямо, то криво,
и черная сажа на душу легла.
Жизнь после пожара.
Как до.
Или соль.
Мотив выпевался без злобы и фальши.
А дальше —
чудесное, что приключилось а дальше,
как парусник алый для юной Ассоль.
Взошла, обычайная, с префиксом не —
земная, небесная, из одаренных,
все знала о тех проводах оголенных,
что в кознях и казнях в житейской казне.
Как хлеба буханка, бумажный пакет —
и факт, и метафора в хлебе едины,
любимые Богом да несудимы,
пускай это будет наш общий секрет.
На улице слякоть, московский отек,
по стеклам бегут оголтелые капли,
но в гости журавль собирается к цапле,
и та не пускается прочь наутек.
И я повторяю, что счастье в деньгах,
в порядке Божественном том инвестиций,
какой перламутровым утром вам снится —
и вы пробуждаетесь в легких слезах.