Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Сегодня первый яркий день
красавицы весны.
Такая в небе голубень,
так облака ясны,
так взбудоражена душа,
и так играет кровь,
как будто не весна пришла,
а первая любовь!

Если нет вдохновенья —
голоса нет.
А фальшивого пенья
не потерпит поэт.

Легче примет страданье,
смирится с нуждой,
чем свершит надруганье
над песней святой.

Лучше долгие сроки
до боли молчать,
чем бескровные строки
на погибель рождать.

Старый пес уселся под окном
и скулит тоскливо, глуховато...
Этот старый и сутулый дом
был отменным молодцом когда-то,
щеголяя красотой крыльца,
поджидал хозяина — отца.

Почему ж, внимая пустоте,
все крыльцо обвито паутиной?
Почему от порыжелых стен
валится обветренная глина?
И в ответ собака заскулила:
«Знаю, где хозяина могила...»

Песня раздается поутру,
плотник в дерево топор вонзает,
и растет, растет сосновый сруб,
и доволен молодой хозяин.
Пот струится с крепкого лица.
Он похож на своего отца.

Солнце всходит над Окою,
быстротечною рекой.
Хорошо идти с тобою
по тропинке луговой,
по тропинке луговой,
с непокрытой головой.

А по берегу крутому
бьет упругая волна,
по простору луговому
дует ветерком весна,
дует ветерком весна,
треплет волосы она.

В небо ясноголубое
утки ринулись в полет...
Здравствуй, утро луговое!
День чудесный настает,
день чудесный настает,
сердце о любви поет!

Скачут вспененные кони,
за пролеткой пыль — стеной!
Кто их гонит? Кто их гонит?
Удалой или шальной?
Путь неезжен и нехожен,
И неведом, и далек.
Ну так что же? Ну так что же?
Все равно простор — широк!
И подергивает вожжи
залихватский паренек!

Люблю, когда стих полнокровен и свеж
и полон горячим дыханьем поэта.
И каждая строчка звучит, как мятеж,
и каждое слово пронизано светом.

Пусть хилый и слабый поет стрекозой,
лепечет над стеблем устами истомы.
А сильного песня роднится с грозой
и падает ливнем под грохоты грома!

Я мучаюсь украдкой,
не раз себя кляня,
что жить тебе несладко,
хорошая моя.
Что с первых километров
далекого пути
на лобовые ветры
приходится идти.
Ухабы, да ухабы,
да рытвины окрест.
Присесть на час хотя бы —
да некуда присесть...
Морщинками усталость
легла у глаз твоих.
Хотя бы ветер малость
унялся и утих!
А он, неугомонный,
бушует и ревет...
—    Быть может, повернем мы?
—    Нет, — говоришь, — вперед!

Роняет липа в слякоть
осенний свой наряд.
И хочется ей плакать
от горя и утрат.

Под этим небом серым
что может быть грустней?..
Но не теряет веры
продрогший воробей.

Ну как прожить без пищи?
Он верит: все равно
хоть где-то, да отыщет
желанное зерно!

В длину и вширь на полверсты
надгробья — камни да кресты...
Немой кладбищенский уют —
усопших навсегда приют.

Здесь все кончаются пути.
Здесь дальше некуда идти...

Эта тема совсем не нова:
настоящее бьется с прошедшим...
Разболелась моя голова,
и мне кажется: я — сумасшедший.
В полумраке плетутся мечты,
тучи плотно на крышу насели.
Хорошо, что, любимая, ты
в этот час у моей постели.
Не печалься, не стал я другой,
хоть припухшие веки обвисли,
все пройдет, если рядом со мной
воплощение чувства и мысли.

Тонкий, как серебряная нитка,
трепетный, как будто бы живой,
он десятилетиями выткан —
первый поседевший волос мой.

Ты в жизни мне отрада,
опора и причал.
Какую я награду
тебе за это дал?

С тобой вдохнул впервые
я аромат весны,
с тобою золотые,
как детство, видел сны.

Когда от жгучей жажды
мой рот пересыхал,
к твоим губам, чуть влажным,
как к роднику, припал.

И надо мной как будто
стеной поднялся лес,
и за одну минуту
окреп я и воскрес.

Твои глаза струили
такую благодать,
которую не в силе
и скрипка передать.

И нежные ладони
мне освежили грудь.
И без тебя, я понял,
мне шагу не шагнуть.

Крутой тропой, не торной,
в пургу, мороз и зной
уверенно, спокойно
ты вдаль идешь со мной.

Мы скоро выйдем вместе
к манящему огню.
Неслыханные песни
я людям сочиню.

Рожденные дыханьем
твоей большой любви,
их чудное звучанье
наградой назови.

Веселый ветер струнами
играет над тобой...
О чем, березка юная,
в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой,
как раз тебе под стать.
И завлекает песнями
за облака слетать.

Но ветру верить можно ли?
Он, парень озорной,
гуляет меж березками —
то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая,
упрямо смотришь ввысь.
Такое целомудрие —
хоть в пояс поклонись.

Зима. Холода наступили всерьез,
свистела и выла метель.
Плутал по окраине города пес,
покинутый пес, спаниель.
...Он долго кружил. А когда изнемог,
когда уже не было сил,
клубком у чужого сарая лег
и жалобно заскулил.
Но взялся за доброе дело мороз,
дохнул леденящим теплом,
забылся усталый, обманутый пес
глубоким, спасительным сном.
И в грезах он снова увидел себя
веселым красавцем щенком.
Хозяин, балуя его и любя,
пахучим поил молоком...
Он вырос, он службу охотничью нес,
хозяин им хвастал всегда.

Но время пришло — состарился пес,
стал нюх — никуда!.. И тогда
в машину позвали. Не чуя беду,
ласкался к хозяину он.
И вдруг, словно рухлядь, на полном ходу
из «Волги; был вышвырнут вон!..
И нет уже грез. Не раскрыть ему глаз.
Его хоронила метель...

Хозяин лежал на тахте в этот час,
с ним юный дремал спаниель...

Черный флаг болтался на штыке.
Черный ворон в мутном небе реял...
В маленьком волынском городке
резали
петлюровцы
евреев.
Груда изуродованных тел —
жуткий след кровавого погрома...
Но каким-то чудом уцелел
сын возницы — пятилетний Сема.
Приютила кроху-сироту
украинка, добрая соседка.
Чем смогла, прикрыла наготу,
от бандитов прятала. Нередко...
Берегла его тревожный сон,
и еду, и ласку даровала.
Все ж порою горько плакал он:
матери родной недоставало.
Где ты, ночь? И где начало дня?
Грабежи,
насилия,
«реформы»...
Был для Семы пострашней огня
даже просто вид военной формы —
«синий»,
«желтый» —
как их разобрать?
Что за батька? И какой он масти?
Та, что Семе заменила мать,
причитала: — Ой, якэ нещастя!
Щоб скориш прыйшлы бильшовыкы,
може, свитло, може, краще будэ...
—    Тетю, тетю, хто воны таки?
—    Кажуть, хлопче, справедливы люды.
Дул весенний свежий ветерок,
в чистом небе солнце полыхало.
В маленький волынский городок
конница
Буденного
вступала.
Марш играл оркестр духовой,
в седлах в такт качались музыканты —
яркая звезда над головой,
на шинелях — пламенные банты.
Это явь, свершение, не сон:
городок от ужасов раскован.
...Конница ушла, но эскадрон
был оставлен и расквартирован.
Рано поседевший военком,
миновав проулок незнакомый,
постучался тихо вечерком
в двери хаты, где ютился Сема.
Только он ступил через порог —
высоченный, кобура с наганом, —
жар и холод с головы до ног
охватили сразу мальчугана.
Задрожав, не помня ничего,
без оглядки он шмыгнул в подпечек.
Удивился военком:
— Чего
испугался этот человечек?
Неужель такой уж страшный я?
Иль усами рыжими пугаю?..
—    Сгублена у хлопчика семья...
вин — еврей...
— Ах, вон что! Понимаю!..
Мы бандюгам не дадим уйти...
Хорошо, что ты, парнишка, выжил,
ты меня не бойся, выходи,
я тебя, вихрастый, не обижу.

Чует правду детская душа.
Словом человеческим влекомый,
все еще робея, чуть дыша,
из-под печки показался Сема.
Словно взмытый сильною волной,
на плече он оказался разом!
— Здравствуй, хлопчик!
Здравствуй, дорогой!
Ишь ты, постреленок черномазый!
Ты совсем как мой сынишка Глеб,
только тот курносенький да русый.
На-ка, ешь красноармейский хлеб.
Он хоть черный,
но, ей-Богу, вкусный!

...Проплывали песни в стороне,
военком мечтал неторопливо:
«Будет он расти в большой стране
равноправный,
вольный
и счастливый.
Будет та страна — родная мать
украинцу,
русскому,
еврею...
Кто ж его посмеет притеснять —
разве ж только контры да злодеи?!»
Лунный свет струился за окном.
На пол полутень бросали рамы.
Спал мальчонка безмятежным сном,
словно бы в объятиях у мамы.