Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

* * * Память – это волки в поле,
убегают, бросив взгляд, –
как пловцы в безумном кроле,
озираются назад!

* * * Ты поставила лучшие годы,
я – талант.
Нас с тобой секунданты угодливо
развели. Ты – лихой дуэлянт!

Получив твою меткую ярость,
пошатнусь и скажу как актер,
что я с бабами не стреляюсь,
из-за бабы – другой разговор.

Из-за Той, что вбегала в июле,
что возлюбленной назвал,
что сейчас соловьиною пулей
убиваешь во мне наповал!

Я иду по следу рыси,
а она в ветвях – за мной.
Хищное вниманье выси
ощущается спиной.

Шли, шли, шли, шли,
водит, водит день-деньской,
лишь, лишь, лишь, лишь
я за ней, она за мной.

Но стволы мои хитры,
рыси – кры…

Ты отвези меня, Туманный Парень,
к оленям вольным от недотык!
Почти до наста,
       объятый паром,
дымится
    вывалившийся
          язык.

Безмолвье тундровое фарфорно.
И слева вздрагивает бегом,
как сбоку
    зеркальце
         у шофера,
опальный воздух над языком.

Как испаряются, дрожат рогами
стада оленьи издалека!..
Так жук на спинке
         сучит ногами,
цепляя воздух и облака.

Олени вольные,
       примите с ходу!
Въезжаем в стадо, взрыхлив снега.
Четырехтысячная свобода
тебя обнюхает, как сынка.

И вдруг умчатся, ружье учуя…
Туманный Парень –
          опасный гость.
Пахнет предательством
          избыток чувства.
Не зря есть в сердце оленьем кость.

Как солнце низко,
         Туманный Парень!
Доисторическая тоска
стоит, как радуга,
         испаряясь,
немою
   музыкой
       с языка!

Жизнь не туманна – она железна.
Нам мотонарты кричат в снегу,
будто оранжевые
        жилеты
людей,
   работающих в пургу.

Целуется при народе
с танцором нагая подруга…
Ликуй, порнография плоти!
По есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории,
распарившись как стряпуха,
раскроет аудитории
свою порнографию духа.
Искусство он поясняет,
лишенный и вкуса и слуха.
Такого бы постеснялась
любая парижская шлюха!

Подпольные миллионеры,
когда твоей родине худо,
являют в брильянтах и нерпах
свою порнографию духа.
Напишут чужою рукою
статейку за милого друга.
Но подпись его под статьею
висит порнографией духа.
Когда на собрании в зале
неверного судят супруга,
желая интимных деталей,
ревет порнография духа.
Как вы вообще это смеете,
как часто мы с вами пытаемся
глядеть при общественном свете,
когда и двоим – это таинство…
Конечно, спать вместе не стоит,
но в скважине голый глаз
значительно непристойнее
того, что он видит у вас.
Клеймите стриптизы экранные,
венерам закутайте брюхо.

По все-таки дух – это главное.
Долой порнографию духа!

Был император крут, как кремень:
кто не потрафил –
         катитесь в Кемь!

Раскольник, дурень, упрямый пень –
в Кемь! 

Мы три минуты стоим в Кеми.
Как поминальное «черт восьми»
или молитву читаю в темь –
мечтаю, кого я послал бы в Кемь:
1…
2…
3…
4…
5…
6…
7…
Но мною посланные друзья
глядят с платформ,
         здоровьем дразня.
Счастливые, в пыжиках набекрень,
жалеют нас,
      не попавших в Кемь!
«В красавицу Кемь
         новосел валит.
И всех заявлений
         не удовлетворить.
Не гиблый край,
        а завтрашний день».
Вам грустно?
      Командируетесь в Кемь!

Огни Медыни?
а может, Волги?
Стакан на ощупь,
Спят молодые
на нижней полке
в вагоне общем.

На верхней полке
не спит подросток.
С ним это будет.
Напротив мать его
кусает простынь.
Но не осудит.

Командировочный
забился в угол,
не спит с Уссури.
О чем он думает
под шепот в ухо?
Они уснули.

Огням качаться,
не спать родителям,
не спать соседям.
Какое счастье
в словах спасительных:
«Давай уедем!»

Да хранят их
ангелы спальные,
качав и плакав, –
на полках спаренных,
как крылья первых
аэропланов.

Милые рощи застенчивой родины
(цвета слезы или нитки суровой)
и перекинутые неловко
вместо мостков горбыльковые продерни,
будто продернута в кедах шнуровка!
Где б ни шатался, кто б ни базарил
о преимуществах «ФЭДа» над Фетом –
слезы ли это? линзы ли это? –
но расплываются перед глазами
милые рощи дрожащего лета!

Лоллобриджиде надоело быть снимаемой,
Лоллобриджида прилетела
             вас снимать.
Бьет Переделкино колоколами
на Благовещенье и Божью мать!

Она снимает автора, молоденькая
фотографиня.
       Автор припадет
к кольцу
    с дохристианскою эротикой,
где женщина берет запретный плод.

Благослови, Лоллобриджида, мой порог.
Пустая слава, улучив предлог,
окинь мой кров, нацель аппаратуру!
Поэт полу-Букашкин, полу-Бог.

Благослови, благослови, благослови.
Звезда погасла –
        и погасли вы.
Летунья слава, в шубке баснословной,
Как тяжки чемоданища твои!

«Зачем Ты вразумил меня, Господь,
несбыточный ворочать гороскоп,
подставил душу
        страшным телескопам,
окольцевал мой пальчик безымянный
египетской пиявкою любви?
Я рождена для дома и семьи».

За кладбищем в честь гала-божества
бьют патриаршие колокола.
«Простоволосая Лоллобриджида,
я никогда счастливой не была».

Как чай откушать с блюдца хорошо!
Как страшно изогнуться в колесо,
где означает женщина
           начало,
и ею же кончается кольцо.

Опали берега осенние.
Не заплывайте. Это омут.
А летом озеро – спасение
тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,
как будто шина, надуваются
ольховым светом и серебряным
и тихо в берегах качаются.

Наверное, это микроклимат.
Услышишь, скрипнула калитка
или колодец журавлиный. –
все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.
И снова сердце разрывается, –
дубовый лист, прилипший к озеру,
напоминает Страдивариуса.

I «Филидович, проведешь в логова́?» –
«Да, „Мертвая голова“ – накатаны рукава». –
«Филидович, а оплата не мала?» –
«Жизнь, Мертвая голова, была бы семья
                  жива». –
«Филидович, кто в залог остался за?» –
«Внук, Мертвая голова, голубенькие глаза…»
Под следочком расправляется трава.
Филидович, проклянет тебя молва!

II «Филидович, от заката до восхода
справа, слева, сзади, спереди – болота,
перед нами и за нами, как блевота,
и под нами…» –
        «А точнее говоря,
и уже над нами – болота,
Мертвая голова!»