Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

I Встречая стадо в давешние леты,
мне объясняла бабушка приметы:
«Раз в стаде первой белая корова,
то завтра будет чудная погода».

II Коровы, пятясь, как аэротрапы,
пасутся, сунув головы в луга.
И подымались
       плачущие травы
по их прощальным шеям в облака.

И если лидер – светлая корова,
то, значит, будет летная погода!

Коровьи отношенья с небесами
еще не удавалось прояснить.
Они, пожалуй, не летают сами,
но понимают небо просинить.

Раз впереди красивая корова,
то утро будет синим, как Аврора.

III На фермах блещут полиэтилены,
навоз вниз эскалатором плывет
торжественно, как в метрополитене.
Из мрака к свету. И наоборот.

Как зубры ненавидят мотоциклы!
Копытные эпохи ледников
несутся за трещоткой малосильной.
Бедуля ненавидит дураков.

Ведь если лидер – темная корова,
то, значит, будет темная погода.

IV Ему при Иоанне шапку сдуло,
но не поклон, не хулиганский шик –
Владимира Леонтьича Бедулю
я бы назвал «Летающий мужик».

Летит мужик –
на собственной конструкции,
летит мужик – по Млечному Пути,
лети, мужик!
      Держись за землю, трусы.
Пусть снимут стружку.
          Легче ведь. Лети!

А если первой скучная корова,
то, значит, будет скучная погода.

V Он стенгазеты снял как дребедень.
Воздвиг радиостанцию пастушью,
чтоб плыли
     сообщения воздушные
в дистанции 12 деревень.

Над Беловежьем звезды колоколили.
И нету рифмы на ответный тост.
Но попросил он прочитать такое!..
А я-то думал, что Бедуля прост.

VI «Нет правды на земле. Но правды нет
              и выше».
Бедуля ищет правду под землей.
Глубоко пашет и, припавши, слышит,
как тяжко ей приходится, родной!
Его и славословили, и крыли.
Но поискам – не до шумих.
Бедуля дует на подземных крыльях!
Я говорю: «Летающий мужик».

Все марты поменялись на июли.
Коровы, что ли, балуют, Бедуля?

VII Коровы программируют погоды.
Их перпендикулярные соски
торчат,
на руль Колумбовый похожи.
Им тоже снятся Млечные Пути.

Когда взгрустнут мои аэродромы,
пришли, Бедуля, белую корову!

В гнезде, венчающем березу,
стояли аист с аистихою
над черным хутором бесхозым
бессмысленно и артистично.

Гнездо приколото над чащею,
как указанье Вифлеема.
Две шеи выгнуты сладчайше.
Так две змеи стоят над чашею,
став медицинскою эмблемой.

Но заколочено на годы
внизу хозяйское гнездовье.
Сруб сгнил.
     И аист без
          работы.
Ведь если награждать
           любовью,
то надо награждать – кого-то.

Я думаю, что Белоруссия
семей не возместила все еще.
Без них и птицы безоружные.
Вдруг и они без аистеныша?..

…Когда-нибудь, дождем
           накрытая,
здесь путница с пути собьется,
и от небесного события
под сердцем чудо в ней забьется.

Свое ощупывая тело,
как будто потеряла спички,
сияя, скажет: «Залетела.
Я принесу вам сына, птички».

У лесника поселилась залетка.
Скрипка кричит, соревнуясь с фрамугою.
Как без воды
       рассыхается лодка,
старая скрипка
       рассохлась без музыки.

Скрипка висела с ружьями рядом.
Врезалась майка в плеча задубелые.
Правое больше
       привыкло к прикладам,
и поотвыкло от музыки
           левое.

Но он докажет этим мазурикам
перед приезжей с глазами фисташковыми –
левым плечом
       упирается в музыку,
будто машину,
       из грязи вытаскивает!

Ах, покатила, ах, полетела…
Вслед тебе воют волки лесничества…
Майки изогнутая бретелька –
как отпечаток шейки
          скрипичной.

Он вышел в сад. Смеркался час.
Усадьба в сумраке белела,
смущая душу, словно часть
незагорелая у тела.

А за самим особняком
пристройка помнилась неясно.
Он двери отворил пинком.
Нашарил ключ и засмеялся.

За дверью матовой светло.
Тогда здесь спальня находилась.
Она отставила шитье
и ничему не удивилась.

Ты – дочь полководца и плясуньи.
Я вроде придворного певца.
Ко мне прибегаешь в полнолунье
в каморку, за статуей отца.

В годину сражений и пожара,
зубами скрипя, чтоб не кричать,
всю совесть свою, чтоб не мешала,
вдохнул он в твою хмельную мать.

Родилась ты светлая такая!
Но как-то замороженно-тиха.
Заснув со мной перед петухами,
кричишь, как от страшного греха.

Тогда постаменты опустеют.
И я холодею, как мертвец,
когда
  по прогнувшимся
          ступеням
ступает твой каменный отец.

* * * На площади судят нас, трех воров.
Я тоже пытаюсь дознаться – кто?
Первый виновен или второй?
Но я-то знаю, что я украл.

Первый признался, что это он.
Второй улики кладет на стол.
Меня прогоняют за то, что вру.
Но я-то помню, что я украл.

Пойду домой и разрою клад,
где жемчуг теплый от шеи твоей…
И нет тебя засвидетельствовать,
чтоб поверили, что я украл.

Заря Марья, заря Дарья, заря Катерина,
свеча талая,
     свеча краткая,
          свеча стеариновая,
медицина – лишнее, чуда жду,
отдышите лыжницу в кольском льду!

Вифлеемские метеориты,
звезда Марса,
звезда исторического материализма,
сделайте уступочку,
          хотя б одну –
отпустите доченьку в кольском льду!

Она и не жила еще по-настоящему…
Заря Анна,
     лес Александр, сад Афанасий
вы учили чуду, а чуда нет –
оживите лыжницу двадцати лет!

И пес воет: «Мне, псу, плохо…
Звезда Альма,
звезда Гончих Псов,
          звезда Кабысдоха,
отыщите лыжницу, сделайте живой,
все мне голос слышится:
          Джой! Джой!

Что ж ты дрессировала
бегать рядом с тобой?
Сквозь бульвар сыроватый
я бегу с пустотой.

Носит мать, обревевшись,
куда-то цветы.
Я ж, единственный, верю,
что зовешь меня ты.

Нет тебя в коридоре,
нету в парке пустом,
на холме тебя нету,
нет тебя за холмом.

Как цветы окаянные,
ночью пахнет тобой
красный бархат дивана
и от ручки дверной!»

Его правые тротилом подорвали
меценат, «пацан», революционер
Как доверчиво
       усы его
           свисали,
точно гусеница-землемер!

Это имя раньше женщина носила.
И ей кто-то вместо лозунга «люблю»
расстелил четыре тыщи апельсинов,
словно огненный булыжник на полу.

И она бровями синими косила.
Отражались и отплясывали в ней
апельсины,
     апельсины,
          апельсины,
словно бешеные яблоки коней!..

Не убили бы… Будь я христианином,
я б молил за атеисточку творца,
чтобы уберег ее и сына,
третьеклашку, но ровесника отца.

Называли «ррреволюционной корью».
Но бывает вечный возраст, как талант.
Это право, окупаемое кровью.
Кровь «мальчишек» оттирать и оттирать.

Все кафе гудят о красном Монте-Кристо…
Меж столами, обмеряя пустомель,
бродят горькие усищи нигилиста,
точно гусеница-землемер.