Лидия Алексеева - Горькое счастье: Собрание сочинений

Помню полустанок под горой,
Солнечную, рыжую скалу.
Пахло углем, камнем и жарой,
Потный паровоз шипел в пылу.

И когда напился паровоз,
Дрогнул поезд, поползла скала, —
А на ней мой колокольчик рос –
Прямо так – из камня, из тепла.

Легкий, зыбкий, бледно-голубой
На сухом невидимом стебле…
Для того мы встретились с тобой,
Чтоб расстаться тотчас на земле?

Чтобы поезд вылетел рывком
На равнину от горячих скал,
Чтобы долго синим огоньком
Ты в вечерней памяти мерцал.

По тревоге вышли из теплушек,
В кудри виноградника легли.
Смерть кружила то звончей, то глуше.
Мирным солнцем пахло от земли.

Грозди хризолитово светили,
Медленный вынашивая мед.
Отщипнула… Улетают? Или
Вот, сейчас, вернется — разобьет?..

Нет, ушли. Во рту свежо и кисло.
Долго длились эти полчаса.
Узкой белой радугой повисла
В отгремевшем небе полоса.

Пахнет полем, солнцем, виноградом.
Лезем в разогревшийся ковчег.
Грохот тормозов. И снова рядом
Бег земли – разлуки трудный бег.

Старый кот с отрубленным хвостом,
С рваным ухом, сажей перемазан,
Возвратился в свой разбитый дом,
Посветил во мрак зеленым глазом.

И, спустясь в продавленный подвал,
Из которого ушли и мыши,
Он сидел и недоумевал,
И на зов прохожего не вышел.

Захрустело битое стекло,
Человек ушел, и тихо стало.
Кот следил внимательно и зло,
А потом зажмурился устало.

И спиной к сырому сквозняку
Он свернулся, вольный и надменный,
Доживать звериную тоску,
Ждать конца – и не принять измены.

О, как вы бесконечно далеки,
Дни школьной и чудесной несвободы:
Уроки, переменки и звонки,
Переэкзаменовки, бутерброды…
«Что лучше — вовсе счастья не узнать
Или узнать и потерять навеки?»
Как светится каштановая прядь,
Как свежи незаплаканные веки!
……………………………………

Каштановое съела седина,
И веки долгим горем тяжелеют,
И я стою одна, совсем одна
Над разоренной радостью моею, —

И, кажется, вся выжжена дотла…
Теперь я знаю — лучше, что была.

Снега деревенского простор.
По сугробам синим козьи стежки.
На горе большой крестьянский двор,
Желтым светом теплятся окошки.

Выбираю крайнее окно,
По сугробам пробираюсь ближе…
Будто бы ты ждешь меня давно,
И сейчас в окно тебя увижу.

Будто бы — я к нам войду домой
В запахе сосны, мороза, теса, —
И с улыбкою на голос мой
Встанешь ты и бросишь папиросу.

Недоверчивый залаял пес.
Вечер. Лес. Пустынная дорога.
Близко-близко до морозных звезд…
Далеко до твоего порога.

Птица крепкое гнездо свила
Из сухих стеблей и станиола,
Что с весенних побуревших елок
В радости хозяйственной сняла.

Той весной окончилась война.
Выросли птенцы. Гнездо упало…
Было их, искристых гнезд, немало,
Где с надеждой гибель сплетена.

Из каких четвертых измерений,
Из каких чудесных кладовых
Льется запах краденой сирени
С неуклюжей лаской слов твоих?

Та сирень поникла и увяла
Через день – но вот который год
Я над ней склоняюсь всё сначала –
И она цветет, цветет, цветет…

Встречный поезд в нежданном споре
Победил, провеял, умчал –
И опять несется цикорий
У обветренно-бурых шпал.

Словно в сердце железным градом
Рухнул мир покинутый мой…
И сказала девочка рядом:
«Мама, мама, хочу домой!»

Но тихонько вздохнула мама,
Развернула ей шоколад:
«Этот поезд бежит всё прямо,
Не умеет идти назад!»

Вот, добралась. Еще шумит в ушах
И крупной дрожью ломятся колени,
Еще один нетерпеливый шаг
К ребру последней солнечной ступени, —

И с крутизны, где снизу ветер бьет
И волосы, как водоросли, моет,
Слежу мой путь. Он непохож на взлет,
Он трудно и упрямо пройден мною.

И вновь неблагодарною мечтой
Я прохожу — не мирный склон пологий,
Но каменный карниз над пустотой,
Но зыбкий оползень, где вязнут ноги,

Но ели, что, царапая, спасли
Меня в паденьи, дружески и грубо,
И близкий запах камня и земли,
И ими в кровь разорванные губы.

Но разве одоленное в борьбе
Одно души и памяти достойно?..
А мы-то, Боже, молимся Тебе
О ясном небе и судьбе покойной!

Последним, не твоим письмом
Наш разговор остановили…
Твой город, улицу и дом,
Что так перу привычны были,
Могу забыть. И весь твой путь
В надежде, горечи, заботе —
Могу легко перечеркнуть
Теперь карандашом в блокноте:
Две тонких линии всего —
И больше нет тебя, родная.
А новый адрес? Я его,
Бог даст, в мой смертный час узнаю.

Когда в лесу на соснах зрели шишки,
Я набрела на брошенный костер —
Пушистый пепел, черные култышки
И мелких прутьев обгорелый сор.

Вот на камнях придвинутых блеснула
В забытой банке дымная вода…
Я не пила — я только заглянула,
И заболела лесом навсегда.

От листьев на ветвях весенних,
Счастливых солнцем и собой,
Еще младенческие тени
Лежат прозрачною резьбой.

В молчаньи, смехе, разговорах,
Везде, куда ни обернусь, —
В ушах их первый влажный шорох,
Во рту их первый горький вкус.

И с каждой новою минутой
Сильнее их зеленый свет…
Ну, пусть не мне, но ведь кому-то
Сегодня восемнадцать лет.

По настилу топкой хвои,
В чаще розовых стволов,
Вновь шипенье дождевое,
Бледный шорох облаков, —

Но прозрачней вьются пряди,
Зеленей мерцают мхи,
Задрожал в озерной глади
Солнца ломкий малахит…

Грузный блеск последних капель
Отливает голубым, —
Лишь в моей промокшей шляпе
Пахнут сумраком грибы.

Здесь пахнет лесопилкой пол
И пряниками стены.
Здесь долог день, и легок сон,
И плавны перемены.

Здесь ветер с полымем зари
Шуршит по кабинету,
Как будто кто забыл внутри
Раскрытую газету.

Газета? Здесь? Газеты нет,
Но на столе день целый
Подсохший полевой букет
Пыльцой пушится зрелой,

И пчелы, ворошась на нем,
Внимательны, мохнаты,
Несут еще живой заем
В медовые палаты.