Виктор Коркия - Свободное время (стихи и поэмы)
и не показываем вида.
Нас тьмы и тьмы. Нам нет числа.
Да мы и не вникаем в числа,
не зная ни добра, ни зла,
ни политического смысла.
Мы сон вкушаем наяву
и пьем денатурат без меры,
но уж когда спалим Москву
во имя родины и веры,
тогда как треснет скорлупа,
ужо друг дружку позабавим:
кишкой последнего попа
последнего царя удавим
и понастроим лагерей,
и проведем газопроводы
в раю без окон без дверей,
где все рабы своей свободы.
...Посередине жития,
один как перст себе подобный,
все чаще ощущаю я
животный страх, но смех утробный
небрежный плод мужских забав,
бессонниц, легких вдохновений
пикантней всех других приправ.
На помощь, мой веселый гений!
Люблю тотальное добро!
И что есть силы, что есть мочи
люблю влагалища метро,
открытые до часу ночи!..
И я жуирую с толпой,
как политрук с Прекрасной Дамой,
и скрещиваю взгляд слепой
с международной панорамой.
Так, незадачливый жуир,
который о любви воркует,
я открываю третий мир,
который сам с собой воюет.
Очередной иллюзион.
Апостол Петр стреляет в папу.
Царь Петр клеймит его в ООН
и поднимается по трапу.
Аплодисменты. Все о'кэй!
Парад-алле антиутопий.
И продолжается хоккей
по всей безъядерной Европе.
На страже мира - страж ворот.
И маска от лица спасает.
Бросок! Удар ногой в живот!
Счастливчик клюшкой потрясает.
И рев, и вой, и свист, и стон
на полпути из грязи в князи
и вскакивает стадион
в нечеловеческом экстазе!..
Любви неистовой такой
не знал на поле Куликовом
Лжедмитрий, некогда Донской,
и пал в побоище ледовом.
Красивый труп еще дышал,
не понимая, что случилось,
но Юрьев день жидов прижал,
и сердце Грозного смягчилось.
И он тогда пришил сынка,
назначил Ермака Малютой,
завел в опричнине ЧК
и начал брать оброк валютой.
Но поп тишайший, Аввакум,
мутил народ, и Стенька Разин
разжег пожар из мрачных дум
и стал Петру огнеопасен.
И Петр, естественно, решил
загнать Америку соседу,
пришил сынка, но поспешил
грозить в Афганистане шведу.
И чтобы не сойти с ума,
он сотворил себе кумира.
Но, к счастью, Англия - тюрьма,
где в моде варварская лира.
Хан Карл-Адольф-Наполеон
разбил казаков и калмыков,
но дикий бабий батальон
прогнал дванадесять языков.
Екатерина, сгоряча
прорвав блокаду "Англетера",
пришила мужа-пугача
и вышла замуж за Вольтера.
Их первый сын блистал умом,
второй пять лет на Мальте правил,
а третий умер перед сном,
но в рамках самых честных правил.
Так Пушкин, веривший в судьбу,
был заточен в Святые горы,
где описал, уже в гробу,
ветхозаветный залп "Авроры".
Но мода - деспот меж людей,
знакомых с властью брадобреев.
Генералиссимус идей
любил арапов и евреев.
Он обобщил своих князей
и, верный классовому чувству,
в Кремле устроил дом-музей,
где плакал от любви к искусству.
Любви неистовой такой...
но нет, не начинать же снова!
Пусть молвит кто-нибудь другой
в другие дни другое слово!
А я пойду своим путем,
путем завещанным, старинным
за гением и за скотом
и вслед за Богом триединым!
Пряма, как Ленинский проспект,
во мне История петляет,
и счастья типовой проект
не зря мой краткий курс питает.
Увы, боюсь войти во вкус,
но трусоват, как Ваня бедный,
люблю я варварскую Русь
любовью странной, безответной.
Люблю - и если зря, пусть зря,
пусть не по праву первородства,
но не по манию царя,
а по наитию сиротства!
На то, что Летопись мою
продолжит Время, уповаю.
А я, что вижу, то пою,
а что пою, - то отпеваю!..
Дела давно минувших дней,
свежи газетные преданья!..
Живая очередь теней
в потомках ищет оправданья.
И перед мысленной чертой,
еще не преданный без лести,
я тоже в очереди той
торчу, как пень на Лобном месте.
И флаги всех отсталых стран
стоят в почетном карауле
в полуподпольный ресторан,
где в баре есть киндзмараули.
Народов дружная семья,
в которой я не без урода.
Все ближе очередь моя,
все утомительней свобода...
Не тает прошлогодний снег...
А завтра - кто в сей мир приидет?..
Толпа людей - сверхчеловек
и человека ненавидит.
Ни Третий Рейх, ни Третий Рим
не ведают, кто третий лишний,
а третий так необходим
себе подобный и всевышний!..
На ком почиет благодать?
Кто приглашен на белый танец?
Ужели, братия, опять
в яйце созреет самозванец?..
Тишинский, тушинский ли вор?
Напрасно память напрягаю.
Но сам пишу свой приговор
и дерзко руку прилагаю.
Аз грешен. Господи, спаси!
Молитва глохнет в стекловате.
Быть самозванцем на Руси
не знак ли вышней благодати?
В чем истина, спрошу, и где?
И скромно потирают руки
пилатствующий во Христе
и мученица лженауки.
Их - как нерезаных собак,
они до истины охочи,
но любят превращать бардак
в варфоломеевские ночи!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не дрейфь, пиитик записной,
и дело шей собственноручно.
Не нужен выход запасной.
Безверие антинаучно.
Конвейер Спаса на крови
работает без передышки.
Живи и Бога не гневи,
о смерти зная понаслышке.
Живи и здравствуй! Пей до дна.
Безмолствуя, ходи в народе
и пой, дурак, на злобу дня,
что ты незлобен по природе!..
Я сплю на разных полюсах,
я прозреваю в полудреме...
Апостол Петр стоит в слезах,
один как перст в казенном доме.
"Уж если Англия - тюрьма,
Россия, стало быть, психушка?.."
Апостол смотрит на дома
в каком снесет яйцо кукушка?
В гостинице, которой нет,
апостол бродит, как химера,
и на есенинский портрет
глядит с любовью изувера.
А за окном - весна, теплынь,
и синева небес, и флаги...
Горит, горит звезда Полынь
в своем бетонном саркофаге!..
"Ликуй же, Третий Рим, ликуй!
Ужо однажды потолкуем!.."
"Мин херц, а помнишь ли Кукуй?
Поди, забыл? А мы кукуем!.."
Откуда эти голоса?
Кто их под утро посылает?
Самозабвенная слеза
картины жизни застилает.
Апостол плачет над Москвой,
не чувствуя в себе предтечу.
По Питерской, по осевой
царь Петр летит заре навстречу.
Но нет Спасителя Христа,
и правда стала бесполезной.
И Вифлеемская звезда
осветит занавес железный.
И трижды прокричит яйцо,
и отречется инкубатор,
и все Садовое кольцо
заменит круглый эскалатор!
Опухший глиняный колосс
воспрянет в луже по колено,
и миллион бумажных роз
на волю выпорхнет из плена.
На круги вечные своя
вернутся Бродский и Малюта,
и вздрогнет в сердце, как змея,
тысячелетняя минута!..
И вздрогнет старая Москва,
и ей, быть может, станет дурно,
что правит всем не голова,
а избирательная урна.
Петр Алексеев, бомбардир!
Ты создал адский вытрезвитель.
Но ты - души моей кумир,
а я - высоких зрелищ зритель!
Из пустоты, из ничего,
с анекдотической орбиты
свисает вниз Конец Всего,
а мы в гробу видали виды!
И нас не купишь на испуг
ни по дешевке, ни по пьянке.
История опишет круг
и завершится на Лубянке.
Рыдают сорок сороков.
Опасны на Руси прогнозы.
И память десяти веков
прожгли не истины, а слезы..
Все уже круг широких масс.
"Аврора" чахнет на приколе.
И в космос щурят рыбий глаз
гермафродиты поневоле.
Безумно счастливы, оне
блаженствуют, как мирный атом,
когда в надмирной тишине
корабль стыкуется с собратом.
Я сам испытывал оргазм,
во мне все так же трепетало,
когда я зрел последний спазм
в металл входящего металла.
Я созерцал из забытья
секс-бомбы ядерной строенье
и масс критических ея
интимное соединенье!
И ты, Конец Всего, герой
астральной лирики амурной,
не ты ли .........
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда какой-нибудь вампир
меня обводит нежным взором
и произносит: "Миру - мир!"
клеймя бездействие позором,
я в трансе, вне себя, а он
при мне сношается с народом
и переходит Рубикон,
как все, подземным переходом.
Чтобы не видеть эту муть,
я вырубаю третье око,
но ни забыться, ни заснуть
я не могу по воле рока.
Врубаю вновь и вижу вновь
все та же мерзкая порнуха.
- Не безопасность, а любовь!
кричу в его цветное ухо.
- Не безопасность, а любовь!
