Давид Самойлов - Стихи
Насчет Катаева, кот[ор]ого Вы перечли, я считаю, что Ваше определение гениально. Я пыталась выразить свое чувство, но мне не удавалось. Я говорила: «Это очень талантливый мертвец». Когда же я прочла Вами созданное определение: «и фраза у него хороша, и сюжет хорош, и фигуры видны, но читаешь и чувствуешь, что где-то у него в душе издохла мышь» — я смеялась до слез, до судорог, сидя у себя в комнате одна. Какая у Вас точность удара!
У Пастернака же — и в его удачных и неудачных вещах — всегда благоухание. Благоухание — благоухание духа. Кстати, сегодня Евг[ений] Б[орисович]3. отнес в Гослит первый том двухтомника: стихи, все, кроме стихов из романа.
У них с дачей формально то же, что у нас: т. е. Литфонд вцепился в нее зубами, судами, предполагает разделить ее на 3 квартиры и пр. Но у них защитой будет весь мир, и дай им Бог. Я же получила от неизвестных мне граждан письмо, оканчивающееся так: «Пусть Вас вылечит доктор Айболит и защитит Ваня Васильчиков». И, знаете, доктор Айболит у меня есть; Вани Васильчиковы за это лето поставили дом на новый фундамент, отстроили заново один из трех сгнивших балконов, сделали заново одно из двух крылечек, отштукатурили и оклеили заново весь низ (клеить больше нельзя было — начались дожди, а Вани работали только по субботам и воскрес[еньям]) — Вани Васильчиковы спасают дом, как могут, но против них сейчас не какой-нибудь там Крокодил с крокодилицей, а Георгий Мокеич с женой и дочерью — Г[еоргий] Мок[еевич], выстроивший у себя на участке кроме своей еще две отдельные дачи — для великой Агнии Кузнецовой4 (его жены) и великой дочери (тоже член Союза).
О Рылееве и о его коллегах — Вы правы, Вы правы! поразительное было поколение. Я ими когда-то занималась именно с точки зрения объема их культурной деятельности: все Бестужевы, каждый по-своему; Лунин; Саша Одоевский, Пущин; Штейнгель (правда, он постарше); братья Борисовы; южный Орлов… Недаром Герцен писал о них: «Какие люди!». Некоторые историки стали в нашем веке упрекать их, что они будто бы дурно вели себя на следствии, все рассказывали о себе и о друзьях и т. д. Но не учитывается при этом, что в России они были первые и не знали, что такое следствие — это раз; и что, главное, они имели дело, условно говоря, «со своими двоюродными братьями», т. е. с людьми своего круга и воображали, что тем можно нечто «объяснить» (записка Штейнгеля из крепости, напр.), что те их поймут… А какова их культурная деятельность в Сибири, на поселении! (Я об этом когда-то книжечку написала5.)
Страшно думать, что ведь Николай не дрогнул бы, и Пушкин мог бы оказаться в Петропавловской, в Динсбурге, в Чите или на виселице.
Николай ходил по цветущему саду и палкой сбивал венчики распустившихся цветов.
А что он в 48-м сделал с гениальным Тарасом6? Отдал его на 10 лет в солдаты и запретил «писать и рисовать». П[отому] ч[то] тот был великий поэт и замечательный художник… Вернувшись, умер 46-ти лет…
Л.Ч.
1 Будь готов! Всегда готов (англ.).
2 Писатель Лев Исаевич Славин (1896–1984) и его жена.
3 Сын Б.Л. Пастернака.
4 Агния Кузнецова (р. 1911), писательница.
5 Лидия Чуковская. Декабристы — исследователи Сибири. М.: Географгиз, 1951.
6 Речь идет о Тарасе Шевченко.
109. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
29 марта 1983
29.03.83
Дорогая Лидия Корнеевна!
Давно не писал Вам по многим причинам. Сперва мы с Галей поехали «на гастроль» в Харьков. Там состоялось два вечера с аудиторией по 800 человек, с обилием интересных записок. Было приятно, что знают стихи и обходятся уважительно.
После Харькова мы заехали в Киев навестить Н.И. Дубова, который ужасно болен сердечной и легочной недостаточностью, но держится молодцом и собеседник замечательный. Мы провели двое суток в нескончаемой беседе.
В Москве (проездом) обнаружилось, что больна Варвара нервным истощением. Галя, едва вернувшись в Пярну, ринулась в Москву. Тем временем заболели Петя и Паша, у меня поднялось давление. Галя срочно вернулась в Пярну. Подлечив нас, вновь отправилась к Варваре — отдыхать с ней в Пущино-на-Оке.
Меня сейчас курирует кузина. Но она уезжает завтра, и я остаюсь главой дома и т. д.
Таковы наши скучные сюжеты.
Работа, конечно, не ладится.
Читаю урывками. Одну, впрочем, прекрасную книгу успел прочитать: «Воспоминания» Константина Коровина. Художники часто пишут очень хорошо. Например — Петров-Водкин.
Мыслей у меня мало. Новых стихов — тоже. Такова ситуация.
Что у Вас? Как здоровье? Что с домом? Напишите, пожалуйста.
А я на этом кончаю, т. к. Паша подбил своему кузену глаз, а тот ему разбил нос. Кузен кричит, что глаз важнее и что он пострадал больше.
Будьте здоровы.
Ваш Д. Самойлов
110. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
17 апреля 1983
17/IV 83
Дорогой Давид Самойлович.
Простите меня, пожалуйста, что я так долго не отвечала на Ваше приветливое и содержательное письмо. Но писать трудно — то физически, то душевно. С дачей дела плохи. И притом неопределенны. Однако гул подземных толчков сбивает с ног и с толку. Президиум СП весьма злобное и мстительное учреждение. Теперь они пытаются отнять дачу до суда и без суда. Все тяготы беготни, отписок, встреч с юристами и не юристами легли на Люшу. Я же пытаюсь каждый день работать, но желание вместо работы дать кому-нибудь в морду — не способствует творческому процессу. А также правильной деятельности сердечной мышцы и разных других частей организма.
…Человеческая глупость
Безысходна, величава, бесконечна.
Блок
Что глупость ветрена и зла.
Кроме того, не знаю уж, как у Вас в Пярну, а у нас — погода подлая. Иначе не назовешь. И тоже как будто мстит за что-то — вероятно, за то, что в конце марта — в начале апреля на минутку наступило лето. А теперь ветер, дождь и холод.
1 апреля мы, однако, отпраздновали при большом стечении народа.
И в Ленинграде, на доме, где жил К.И., Союз установил доску. Хлопоты об этом велись (не нами) семь лет. Ни я, ни Люша на открытии не присутствовали, ибо оно осуществилось внезапно. (Доску с нами не согласовывали.) Открывал наш дорогой друг, Алексей Иванович. Прислал мне телеграмму: «Полчаса назад я своею рукой…».
Пожалуйста, пишите. Я тоже буду.
Л.Ч.
111. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
25 сентября 1983"
Дорогая Лидия Корнеевна!
Целый месяц никак не соберусь написать Вам. И вообще никак не соберусь.
Отвратительно постоянное ощущение болезни, ограниченности дозволенного. Все это непривычно и занимает мысли. Ведь я с детства не болел толком. А глазные операции как-то весело прошли. (Хотя, правда, теперь вспоминаю, что целое лето мучился тоской.)
Объективно (т. е. кардиограммы) состояние медленно улучшается. Субъективно этого почти не чувствую. Сплю только хорошо.
Пришлось все же сделать несколько срочных работ. Писалось с трудом. Я несколько отупел. Отупел настолько, что стал читать детективы, которых сроду не читывал.
Приходится гулять, чего я не люблю. Я люблю куда-нибудь идти. А здесь совершается моцион. И это настолько раздражает, что ни одна строка не приходит в голову.
Но я слишком заболтался о своих болезнях. Хочется узнать, какие новости у Вас. Что с домом? Работаете ли? Как здоровье? Что известно об А[ндрее] Д[митриевиче]?
Здесь все время стояли чудесные погоды. Пахнет осенним морем. Деревья только начинают желтеть. А в саду слышен «звук осторожный и глухой»1 падающих яблок.
Жить бы да радоваться.
Но одолевают разные заботы. Варвара удрала из Тарту, куда поехала поступать в университет. Надо устраивать ее на работу. У Петьки обычный осенний кашель, у Пашки бронхит. А Галя совсем умученная и тоже чувствует себя скверно.
А тут еще с деньгами туго (на последние купил верхний этаж здешнего дома, т. к. соседство было невыносимое).
После восьми лет разных оттяжек вышла, наконец, моя книжка поэм в «Сов[етской] России»2. Я больше удивился, чем обрадовался.
Пришлю Вам для коллекции, как только получу экземпляры.
Это, пожалуй, единственная положительная новость. На этой оптимистической ноте — справедливость, в конце концов, торжествует (в сильно урезанном виде) — заканчиваю письмо.
Привет Люше и Фине. От Гали — Вам.
Ваш Д. Самойлов
1 Из стихотворения О. Мандельштама «Звук осторожный и глухой / Плода, сорвавшегося с древа…»
2 Давид Самойлов. Времена. Книга поэм. М.: Сов. Россия, 1983.
112. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
6 октября 1983
6/X 83 Переделкино
Дорогой Давид Самойлович. Невеселое письмо я получила от Вас и, признаюсь, развеселить мне Вас нечем. Очень потрясла меня смерть Элико1 — я воспринимала ее всегда еще далекой от смерти. Она молодилась, щебетала, даже лепетала. Правда, я видела, что везет она на себе, при щебете и лепете, очень тяжелые возы. Как всякий замечательный человек, Алексей Иванович отнюдь не сахар. Он и застенчив, и деликатен, и резок, и самолюбив, а к старости стал обидчив и придирчив. При благородстве и доброте — и несправедливым бывает. Люблю я его крепко — ведь мы познакомились, когда мне было 20, а ему 19. Очень я его хорошо помню в разные периоды его — да и своей! — жизни. Встреча с Элико совсем его перевернула. При светском щебете, лепете, модничанье и пр. она оказалась весьма твердой особой. Она его полюбила, но поставила условие — вылечиться. И он лег на 3 месяца в больницу и вылечился.
