Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме
Ревшин. Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. «Ну, — говорю, — он, вероятно, до ночи не выйдет».
Трощейкин. Кому?
Ревшин. Что кому?
Трощейкин. Кому вы это сказали?
Ревшин. Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто — не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась…
Трощейкин. Умоляю вас — без описаний природы. Вы его видели или нет?
Ревшин. Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.
Трощейкин. Ага!
Ревшин. В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, — ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.
Трощейкин. Значит, он был угрюм?
Ревшин. Адски угрюм.
Трощейкин. Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок — сразу. Это все?
Ревшин. Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: «Господину Ревшину, в руки». Попробуйте угадать, что в ней сказано?
Трощейкин. Давайте скорей, некогда гадать.
Ревшин. А все-таки.
Трощейкин. Давайте, вам говорят.
Ревшин. Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.
Трощейкин. Не понимаю… Тут ничего не написано… Пустая бумажка.
Ревшин. Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.
Трощейкин. А он талантлив, этот гнус. Во всяком случае, нужно сохранить. Может пригодиться как вещественное доказательство. Нет, я больше не могу жить… Который час?
Ревшин. Двадцать пять минут четвертого.
Трощейкин. Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне весело сегодня писать портреты? И это ожидание… Вечером мне должны позвонить… Если денег не будет, то придется вас послать за горячечной рубашкой для меня. Каково положение! Я кругом в авансе, а в доме шиш. Неужели вы ничего не можете придумать?
Ревшин. Да что ж, пожалуй… Видите ли, у меня лично свободных денег сейчас нет, но в крайнем случае я достану вам на билет, — недалеко, конечно, — и, скажем, на две недели жизни там, с условием, однако, что Любовь Ивановну вы отпустите к моей сестре в деревню. А дальше будет видно.
Трощейкин. Ну, извините: я без нее не могу. Вы это отлично знаете. Я ведь как малый ребенок. Ничего не умею, все путаю.
Ревшин. Что ж, придется вам все путать. Ей будет там отлично, сестра у меня первый сорт, я сам буду наезжать. Имейте в виду, Алексей Максимович, что когда мишень разделена на две части и эти части в разных местах, то стрелять не во что.
Трощейкин. Да я ничего не говорю… Это вообще разумно… Но ведь Люба заартачится.
Ревшин. Как-нибудь можно уговорить. Вы только подайте так, что, дескать, это ваша мысль, а не моя. Так будет приличней. Мы с вами сейчас говорим как джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.
Трощейкин. Ну, посмотрим. А как вы считаете, сэр, — если действительно я завтра отправлюсь, может быть, мне загримироваться? У меня как раз остались от нашего театра борода и парик. А?
Ревшин. Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров{213}.
Трощейкин. Да, это все как будто… Но, с другой стороны, я думаю, что если он обещал, то он мне достанет. Что?
Ревшин. Алексей Максимович, я не в курсе ваших кредитных возможностей.
Входят Любовь и Вера.
Вера (Ревшину). Здравствуйте, конфидант.
Трощейкин. Вот, послушай, Люба, что он рассказывает. (Лезет в карман за запиской.)
Ревшин. Дорогой мой, вы согласились этого рискованного анекдота дамам не сообщать.
Любовь. Нет, сообщите немедленно.
Трощейкин. Ах, отстаньте вы все от меня! (Уходит.)
Любовь (Ревшину). Хороши!
Ревшин. Клянусь, Любовь Ивановна…
Любовь. Вот о чем я вас попрошу. Там, в передней, бог знает какой разгром. Я, например, палец порезала. Пойдите-ка — нужно перенести из спальни другое зеркало. Марфа не может.
Ревшин. С удовольствием.
Любовь. И вообще вы будете следить, чтоб она не шуганула какого-нибудь невинного гостя, приняв его за вашего сегодняшнего собеседника.
Ревшин. Любовь Ивановна, я с ним не беседовал — вот вам крест.
Любовь. И заодно скажите ей, чтоб она пришла мне помочь накрыть к чаю. Сейчас начнут собираться.
Вера. Любочка, позволь мне накрыть, я это обожаю.
Ревшин. Увидите, буду как цербер. (Уходит.)
Любовь. Всякий раз, когда ожидаю гостей, я почему-то думаю о том, что жизнь свою я профукала. Нет, лучше маленькие… Так что ж ты говоришь? Значит, у него все та же экономка?
Вера. Да, все та же. Эти?
Любовь. Хотя бы. А откуда Лиза ее знает?
Вера. Она как-то рекомендовала Лизу Станиславским{214}, а я ее от них получила. Я как сегодня пришла от тебя, застала ее за оживленной беседой с дворником. Барбашин да Барбашин — сплошное бормотание. Словом, оказывается, что он приехал без предупреждения, вчера около семи вечера, но все было в полном порядке, так как экономка там все время жила.
Любовь. Да, я хорошо помню эту квартиру.
Вера. Нынче ночью он выходил куда-то, а потом чуть ли не с утра писал на машинке письма.
Любовь. Ах, Вера, как это все, в общем, плоско. Почему я должна интересоваться сплетнями двух старых баб?
Вера. А все-таки интересно, сознайся! И немножко страшно.
Любовь. Да — и немножко страшно…
Входят Марфа с тортом и Антонина Павловна с фруктами.
Вера. Вдруг он правда замышляет что-нибудь зловещее? Да, вот еще: будто бы очень отощал в тюрьме и первым делом заказал котлет и бутылку шампанского. Вообще Лиза тебя очень жалела… Сколько будет человек приблизительно? Я правильно сосчитала?
Любовь. Писатель… Тетя Женя, дядя Поль… Старушка Николадзе… Мешаев… Ревшин… Мы четверо… кажется, все. На всякий случай, еще один бокал поставим.
Вера. Для кого это? Или?..
Антонина Павловна. Мешаев говорил, что, может быть, будет его брат. А знаешь, Любуша…
Любовь. Что?
Антонина Павловна. Нет, ничего, я думала, что это из старых вилочек.
Входит Трощейкин.
Трощейкин. Ну вот, слава богу. Люди начинают просыпаться. Люба, сейчас звонил Куприков и умолял нас не выходить на улицу. Он сейчас у меня будет. Очевидно, есть что-то новое. Не хотел по телефону.
Любовь. Очень жаль, что придет. Я совершенно не выношу твоих коллег. Видишь, Вера, бокал пригодится. Ставь-ка еще лишний.
Трощейкин. Да, кажется, люди начинают понимать, в каком мы находимся положении. Ну, я, знаешь, подкреплюсь.
Любовь. Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь под шумок нажираться.
Трощейкин. Когда придут гости, то я буду у себя. Это уж извините. Хорошо, я возьму просто конфету.
Вера. Алеша, не порти. Я так чудно устроила. Слушай, я тебя сейчас шлепну по пальцам.
Антонина Павловна. Вот тебе кусочек кекса.
Звонок.
Трощейкин. А, это старуха Вагабундова. Попробую сегодня дописать. У меня руки трясутся, не могу держать кисть, — а все-таки допишу ее, черт бы ее взял! Церемониться особенно не буду.
Вера. Это у тебя от жадности — руки трясутся.
Входит Ревшин.
Ревшин. Господа, там пришла какая-то особа: судя по некоторым признакам, она не входит в сегодняшнюю программу. Какая-то Элеонора Шнап. Принимать?
Трощейкин. Что это такое, Антонина Павловна? Кого вы зазываете? В шею!
Антонина Павловна. Я ее не приглашала. Шнап? Шнап? Ах, Любушка… Это ведь, кажется, твоя бывшая акушерка?
