Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

Все отступает в сумрак лет,
и ты, душа, уходишь с ними,
стирается на камне след,
где было раньше имя, имя…

В твоих летящих волосах
и в нежности твоей чудесной,
кому дано познать твой страх
пред неизбежным, неизвестным?

И кто поймет твой трепет рук, —
о раненые крылья птицы! —
где музыки бессмертный звук
над скрипкою еще томится

и умирает не родясь.

Там в тишине рождался звук
и нарастал из отдаленья,
ты в зеркале прошла, мой друг,
прозрачной, неживою тенью,

и, руки протянув ко мне,
ты в призрачной своей отчизне
изнемогала в темном сне,
в стеклянной задыхалась жизни,

о, если б вырваться могла
неотвратимою судьбою,
о, если бы со мной была
ты настоящею, живою,

но с плачем падала без сна
туда, где я помочь неволен,
где голос мой не заглушил
твоей непоправимой боли.

Утро.
Бегу сквозь мглу.
Хмуро нависли крыши.
Вдруг
— на одном углу
белая клякса
— афиша.
Вскользь — равнодушье глаз
и
— в перебоях сердце.
Каждая буква — приказ,
каждая — крик о концерте.
Вечер.
Неровен шаг.
Рту пересохшему горько.
В церковь иные так
строго —
как я на галерку.
Всюду икра голов —
снизу,
с боков
и сзади.
Аплодисменты.
Рев.
И вы
— внизу, на эстраде.
Тихо.
Роняет рояль
синий романс старинный.
А вы
— стальная спираль
— зурна
— струна Паганини
— молния
— ураган
— в небо из шахты дверца.
В этот вечер
— мне песни,
— а вам
— к ногам одно лишнее сердце.
Ночь.
Тороплюсь сквозь мглу.
Желто трамваев веселье.
И
на одном углу
белая клякса —
похмелье.

Смолой и солью
                пахнут паруса;
Шуршат
                шершавые канаты.
И каждый день —
                иные небеса.
Иной —
                меридиан заката.

Боксер зеленый —
                шепчет океан —
Свинец и смерч!
                — изысканные сказки.
Кораллом пены обуян
Притон титанов —
                остров Пасхи.

Плюется пеплом Попокатепетль,
Орел и кактус! —
                спит Гвадалахара.
Шипучий щелк лукавых кастаньет,
И сушит шелк
                аркады Альказара.

Не солнце — шпоры!
Клык и карабин,
И мясо грифам —
Кодекс Индостана,
И бредят дрофы трепетом дробин
Среди саванн
                спаленного Судана.

А я?..
Пайка годов считаю слизь,
Безволь и боль! —
                — лихая сбруя.
Нещадно трепеща за «жизнь»,
Не вглядываясь.
Не волнуясь,
И не ища.

Прощайте… Кончено! Четыре четких года
Мне сердце горячил горчичный газ волос.
Вотще!.. Как тяготит никчемная свобода!
Как сердце демпингом захлестывает злость!

На реях грез ничьи не реют гюйсы.
Бессильно мысли скатаны в бунты.
На гроте желтый флаг…
Но так сердца не бьются!
Так в Рим с милицией! Так польские бунты!

Списать в расход четыре цепких года,
И графом д’Артуа артачить стаю строк.
Не видеть Вас… Постыдная свобода!
Не трепетать у Ваших милых ног.

Трамвай летел, пылая знойной страстью,
Чертя дугой пунктиры синих звезд,
Навстречу вечеру, наискосок ненастью,
Стремительный, стрекочущий норд-ост.

И я летел вослед тугим ресницам.
Пленяя рой принцесс, как струны Берлиоз,
Предчувствуя, что счастье не приснится,
И трепеща в прибое грешных грез.

Но Ваших каблуков не смея тронуть взглядом.
Смеяться вежливо набором слов сухих,
Рвя сердце ревностью и изнывая рядом,
Стесняясь и стесняя строки в стих.

Лес и шелест… Струны сосен
Стынут в сумрачном покое.
Легким тесен и несносен
Горный воздух, горечь хвои…

На опушке причитает
Диск визгливой лесопилки.
Ель верхушкою взбивает
В небе облака обмылки.

Белка бьется в сучьев невод,
Хвост роняя в хвой бездонность.
Лечь на землю, видеть небо
— И не думать, — и не помнить.

Путали пулеметы смерть и слякоть.
Плутали пули.
            Лил дождь.
Пряди прожекторов бледные кляксы
с неба сметали в ночь.
Шли в тыл.
Шагали,
            клонясь в усталость.
Кляня и клянясь.
Спотыкаясь в сон.
Кашель рвал глотки. Шли
                              и не знали
и не слышали шелест газовых бомб.
Газ!
Газ!
Газ!
Нервная хватка.
Каждый маской озверен.
            Но один завыл,
крутясь и рыгая кровавой пеной.
«Был»…
— Лишь газеты разрядка…

Не сказать никому — разве только жесть
оловянных солдатиков в детском мажоре,
старую ложь —
                 Dulce et decorum est
Pro patria mori [110].

Злой Талцетл! Ах, нет, хороший…
Лось смешно тебя звал — землей.
Золотистою гривой поросший,
Ты ныряешь ночною мглой.

Светишь… Правда, Талцетл, ярче,
Чем блестящие очи ча?
Ах, какой ты красный, горячий…
Точно жгучий топаз, маячишь
Ты над Тумой… Томящий час…

Светишь… Иха, как можно спокойно
Улыбаться, смотреть, жить?..
Иха! Пулей навылет — больно?
О! (бросается к радиоаппарату).

Апрель гудел, как солнечный ущерб,
Стыкались тучи беспризорной рванью.
Но март набрал пошлейшее клише —
Все снегом щерился и лето прикарманил.

Безбровых фонарей бренчал табун,
Шакал реклам сучил рогожи.
Шагал верблюд реклам и клал табу…
И грабли глаз все были строже, строже…

А сердце ускоряло под откос.
Без тормозов, как ветра бег в овраге…
А от волос пьянел барокковый Христос,
А за глаза в трамваях злились шпаги.

Зал сосал цейсами сцену.
Зал был шквал слез,
Зал застеклянил глаз стену.
Зал трепетал —
                            туберкулез.

Пламя коралла, цвет без цвета.
Рот в платок — Виолетта;
Руки скрючил замученный труп.

Зал закусил кровь губ.

Я знаю, о назойливых мечтах
Не надо думать до поры рассвета.
Когда на красных стройных кирпичах
Лучами лягут строгости ответа.

Ворвется день в колодезь стен,
И поплывет мечта со ската.
Вниз по карнизу, и взамен
Мелькнет мне зарево заката.

И полонит меня дремота,
В мир бреда распахнет ворота.
За ночь бессонную заворожит,
На ночь законную положит щит.