Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Серпом и молотом украшен зал
и в пять лучей звездой. Но сколько боли
во имя этих знаков на стене!

На костылях вступает на подмостки
Пролог. Взметнув приветственно кулак,
он обращает к бедному партеру
свой монолог, и весело подростки
и женщины его словам внимают.
Он, все еще робея, говорит
о братстве душ и речь кончает так:
«Ну, а теперь я следую примеру
вояк немецких, то есть ретируюсь».
В антракте в погребке на дне стаканов
вино алеет — верный друг, который
разглаживает скорбные морщины
и раны зарубцовывает; люди,
вернувшиеся из изгнаний страшных,
ему, как мерзнущие — солнцу, рады.

Таков Рабочий клуб, таким поэт
в сорок четвертом этот клуб увидел,
в сентябрьский день,
когда еще, хотя и реже, где-то
гремела канонада и Флоренция
молчала, погруженная в руины.

Я плавал в юности вдоль берегов
Далмации. Всплывали над волнами
покрытые темно-зеленой слизью,
прекрасные, как изумруды, рифы,
где птица редкая подстерегала
добычу. А когда прибой и ночь
стирали их, тогда, вбирая ветер,
бежали в море паруса, страхуясь
от неожиданностей. Нынче эта
ничья земля — мои владенья. Порт
огни готовит для других; меня же
по-прежнему в открытые просторы
упорно гонят дух неукрощенный
и к жизни безотрадная любовь.

Я жду тебя на каждом перекрестке,
Погибель, я ищу тебя упорно
во взгляде незнакомок…
Хожу по ярмарочным балаганам,
на женщину-змею гляжу с восторгом,
на девушку в полете…

Все ни за что отдать — какое счастье!
Какое счастье жизнь ни в грош не ставить,
единственное наше благо в мире!

Умеющую весело смеяться,
ту, что привычный мир молниеносно
перевернет во мне движеньем бедер,
молю, чтобы она мне повстречалась.

Точь-в-точь как нищий, что в сердцах швыряет
весь капитал свой — мелкую монетку,
я жизнь к ее ногам мечтаю бросить.

Порой, когда иду один по солнцу
и ласковыми светлыми глазами
смотрю на мир, где все мне как родное
сиянье дня, травинка, муравей, —
внезапный холод подступает к сердцу.
Мне кажется, что я слепой, который
над необъятною сидит рекой.
Внизу бегут стремительные воды.
Он их не видит, предаваясь солнцу
нежаркому. И если звук воды
ему порою внятен, он считает
его обманом слуха.
Так, этой жалкой жизни обречен,
я, как во сне, другую обретаю
и верю искренне, что этот сон
неотделим от жизни.
И тут меня охватывает трепет,
наивный страх ребенка.
          Я сажусь,
безмерно одинокий, у дороги,
гляжу на мой убогий, жалкий мир
и глажу трепетной рукою травку.

Ребенком, каждый раз как песня пьяных
до слуха долетала среди ночи,
я вскакивал, захлопывая книгу.

Я открывал окно в ночное небо —
и воздух ночи в комнату врывался,
я свешивался из окна — и песню
пил, как вино, забористое, злое.

Я оборачивался, и казалось
мне бесконечно странным,
что в доме ни одной зажженной лампы.
Не раз, бывало, на холодный шифер,
под ветром, завладевшим волосами,
под дождиком, секущим лоб и щеки,
я проливал бессмысленные слезы.

Сейчас, когда упали эти чары, —
теперь я знаю, как пересыхает
поющий рот, наставленный на небо.

Но стоит и сегодня среди ночи
проснуться мне от вечной песни пьяных —
от этих звуков, памятных для слуха,
я с замираньем духа
опять бегу лицо подставить ветру,
который волосы мои растреплет.

Я рад бы снова горечь упоенья
почувствовать и судорогу в теле,
оплакать времена, которым нет
возврата…
          Но, конечно, я нелеп
с моими вымученными слезами.

О море и о лете говорила
дорога вдоль домов и вдоль садов,
где в первый раз я ждал тебя открыто.
Под взглядом недоверчивым сошла ты,
чуть нерешительная, с тротуара.
Теперь дорога нас не разделяла.
Ты даже глаз не подняла: сдавила
запястье мне, и мы прошли немного
бок о бок, не произнеся ни звука.

На этот раз меня влекла машина,
стихия, шквал, обузданный насилу,
навстречу месту первого свиданья.

Вот поворот — его узнало сердце,
и вихрем поворот берет машина,
и наконец ты сходишь,
чуть нерешительная, с тротуара.
(Жестокая игра воображенья:
с подобною надеждой паралитик
предстать на сцене жаждет в прежней роли.)

Одно мгновенье на воспоминанье,
но что за сладкий шип меня пронзил!
Другого — столь же острого, как это, —
ты не могла мне подарить блаженства.
Любовь! Любовь! И у меня на свете
был кто-то.

Благословение тебе, дорога,
где не мое — чужое состраданье
впервые в жизни овладело сердцем.

Чей-то ребенок шел, покачиваясь на слабеньких ножках и
наклоняясь на каждом шагу за комочком грязи, как за цветком.

Он не понял, что я погладил его.

В его глазах было столько светлого удивления,
что после мне казалось, будто я погладил ромашку.