Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Ладзаретто Веккио в Триесте —
улица печалей и обид.
Все дома в убогом этом месте
сходны с богадельнями на вид.
Скучно здесь: ни шума, ни веселья,
только море плещет вдалеке.
Загрустив, как в зеркале, досель я
отражаюсь в этом уголке.
Магазины, вечно пустоваты,
здесь лекарством пахнут и смолой.
Продают здесь сети и канаты
для судов. Над лавкою одной
виден флаг. Он — вывески замена.
За окном, куда не бросит взгляд
ни один прохожий, неизменно
за шитьем работницы сидят.
Словно отбывая наказанье,
узницы страданий и мытарств,
шьют они здесь ради пропитанья
расписные флаги государств.

Только встанет день на горизонте,
сколько в нем я скорби узнаю!
Есть в Триесте улица дель Монте
с синагогой на одном краю
и с высоким монастырским зданьем
на другом. Меж ними лишь дома
да часовня. Если же мы взглянем, —
обернувшись с этого холма,
мы увидим черный блеск природы,
море с пароходами, и мыс, и навесы рынка,
и проходы, и народ, снующий вверх и вниз.

Есть в начале этого подъема
кладбище старинное, и мне
с детских лет то кладбище знакомо.
Никого уж в этой стороне
больше не хоронят. Катафалки
здесь не появляются с тех пор,
как себя я помню. Бедный, жалкий
уголок у края этих гор!
После всех печалей и страданий,
и лицом и духом двойники,
здесь лежат в покое и молчанье
и мои родные старики.

Как не чтить за памятники эти
улицу дель Монте! Но взгляни,
как взывает улица Россетти
о любви и счастье в эти дни!
Тихая зеленая окраина,
превращаясь в город с каждым днем,
до сих пор она необычайна
в украшенье лиственном своем.
До сих пор в ней есть очарованье
стародавних загородных вилл…
И любой, кто осенью с гулянья
на нее случайно заходил
в поздний час, когда все окна настежь,
а на подоконнике с шитьем
непременно девушку застанешь, —
помышлял, наверное, о том,
что она, избранница, с любовью
ждет к себе его лишь одного,
обещая счастье и здоровье
и ему, и первенцу его.

Найдя в себе любовь минувших дней,
умей простить виновницу разрыва
и в глубине души самолюбиво
обиду не лелей.

Все окна в доме настежь распахни —
и ты себя почувствуешь иначе,
толпу увидев, моцион собачий,
игру… А вот, взгляни,

подросток в синем с тачкой впереди,
дорогу звонким расчищая криком,
несется под уклон в восторге диком, —
попробуй не сойди

с дороги! Расступается народ
и непутевого парнишку хает.
А тот, чем громче тачка громыхает,
тем веселей поет.

Паолина,
друг мой Паолина,
ты, как луч внезапный солнца,
жизнь мою пронзила.
Кто же ты? Едва знакомый, я дрожу от счастья,
лишь тебя увижу рядом. Кто же ты? Вчера лишь
я спросил: «Скажите ваше имя, синьорина!»
Ты задумчиво взглянула,
молвив: «Паолина».

Паолина,
плод земли родимой,
бестелесная и вместе —
самая земная,
ты родилась там, где только и могла родиться, —
в этом городе чудесном, где и я родился,
над которым, что ни вечер, ходят в небе зори —
свет божественный, обманный,
испаренье моря.

Паолина,
друг мой Паолина,
что ты носишь в юном сердце,
чистая душою?
О тебе мое мечтанье так же непорочно,
словно легкий след дыханья в зеркале прозрачном.
Вся, какая есть, ты — счастье. Словно паутина
ореол волос прекрасных. Девушка и ангел,
друг мой Паолина!

Все в этот полдень как бы переснято
с гравюры старой. Площадь городка
кишмя кишит мальчишками — пока
по ней веду я пленного солдата.

Вот из кафе выходит завсегдатай,
вот булочник — на фартуке мука,
вот нищий, но опущена рука —
его шарманка не для супостата.

Прощаясь, пленный отдает мне честь;
наверно, не поет он за работой,
но в нем от Ганса Сакса что-то есть.

Он призван год назад, вооружен —
старик сапожник, резервист, пехота,
влекомый вихрем лист — другим вдогон.

Слова,
в которых человеческое сердце
когда-то отражалось — обнаженное
и удивленное. Найти бы угол
на свете мне, оазис благодатный,
где я бы мог слезами вас очистить
от лжи всеослепляющей. И тут же
растаяла бы, словно снег на солнце,
печаль, что вечно в памяти жива.

Разбросанные по трибунам люди
не испугались холода.
          Едва
огромным диском за одной из крыш
погасло солнце, тень легла на поле,
размыла тени, предвещая ночь.
Внизу мелькали красные футболки
и белые футболки — в странном свете
прозрачно-радужном. Холодный ветер
мячом распоряжался. Фортуна
натягивала на глаза повязку.

Приятно,
приятно зябнуть с горсткой увлеченных,
сплоченных,
как жители последние земли —
свидетели последних состязаний.

Среди туманов и камней твоих
проходит отдых мой. Брожу по Пьяцца —
дель-Дуомо. Вместо
светил
слова, едва стемнеет, зажигаются.

Ничто от жизни так не отдыхает,
как жизнь.

В любимый круг холмов твоих вернусь,
на улицы протяжные, как звуки.
И сразу же в молчанье странном стану
знакомых сторониться и друзей.
И только рядового Саламано
найду, что самым был немногословным
и верным долгу, твой достойный сын.

Стареет он. Но ведь не он один.

Я обожал когда-то этот город,
и вот я здесь, чтобы обнять поэта
Монтале (благородна грусть его).
Как сердце — каждый камень под ногами,
как боль моя
былая. Сожалений нет. Рождается
созвездьем новым новая пора.

Всё сразу. Непогода, свет погасший
и сотрясаемые громом стены —
свидетели твоих былых злосчастий,
разочарованных надежд и редких
просветов. В том, что твой последний час
еще не пробил, видишь ты отказ
считаться с установленным порядком
вещей.
          И треск разбитого стекла
звучит неоспоримым приговором.

Серпом и молотом украшен зал
и в пять лучей звездой. Но сколько боли
во имя этих знаков на стене!

На костылях вступает на подмостки
Пролог. Взметнув приветственно кулак,
он обращает к бедному партеру
свой монолог, и весело подростки
и женщины его словам внимают.
Он, все еще робея, говорит
о братстве душ и речь кончает так:
«Ну, а теперь я следую примеру
вояк немецких, то есть ретируюсь».
В антракте в погребке на дне стаканов
вино алеет — верный друг, который
разглаживает скорбные морщины
и раны зарубцовывает; люди,
вернувшиеся из изгнаний страшных,
ему, как мерзнущие — солнцу, рады.

Таков Рабочий клуб, таким поэт
в сорок четвертом этот клуб увидел,
в сентябрьский день,
когда еще, хотя и реже, где-то
гремела канонада и Флоренция
молчала, погруженная в руины.