Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

Он
Как древнего солнца лучи к земле,
как в океане волны к скале,
как топор, прорубая чащу лесов,
как христиане на колокольный зов,
к тебе мои мысли стремятся!
Она
Но — лучи всегда обрывает закат,
волны от скал отпрядывают назад,
топор обессилеет, затупясь,
медь отгремит — и в урочный час
верующие домой возвратятся.
Он
Как от кола на пастбище конь,
как от поленьев в печи огонь,
как берега от весенних рек,
как от земли деревья, — вовек
от тебя не могу оторваться я…
Она
Аркан перетрется — ускачет конь,
поленья сгорят — и погаснет огонь,
сровняет зима с рекой берега,
деревья же тянутся в облака, —
и ни с чем не хотела б остаться я.
Он
Твоими желаньями одержим,
я буду звучащим эхом твоим,
я буду бегущей тенью твоей,
я буду ковром у твоих дверей,
я буду слугой, дорогая…
Она
Растает эхо, как зыбкий вздох,
бесплотна тень, а ковер для ног,
жестокость тирана таится в слуге.
А сердцу-то чудится друг в женихе,
зовущий голос — как тайна живая.
Он
День свадьбы назначь — и быть по сему!
Она
Нет, милый, будь гостем в моем дому.
Я выхожу замуж за твоего приятеля.

Солнцестояние! Метель бежит.
Песцы поземки — белое виденье.
Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбр трубит
от нарастающего возбужденья.
День — в воздухе мощнее излученье,
ночь — песеннее в звездах небосвод.
Гудит земля. Стремительно вращенье.
То свет, то тьма… Идет круговорот.

Весна! Природа потеряла стыд.
И от безвыходного опьяненья
цветут цветы, и женщина родит,
и чудо плачет, празднуя рожденье.
О, чувств нагих святое воплощенье!
Трепещут грозы. Зреет каждый плод.
Страда. Жнут люди до самозабвенья.
То гул, то тишь… Идет круговорот.
Над увяданьем восковых ракит
прощальный крик живого сновиденья —
синь, журавлиный перелет звучит.
И плуг блестит. И озимь веет тенью.
Исполненный зазывного томленья,
колышется девичий хоровод.
И свадьбы. И листвы седой паденье.
То дождь, то снег… Идет круговорот.
И вновь зима. И вновь преображенье.
Чередование смен, за родом род,
мышленья восходящие ступени —
то жизнь, то смерть… Идет круговорот.

Твои глаза в моих глазах —
как вопросительные знаки,
слезы искусственная накипь
и вкрадчивость, попавшая впросак.
Ты говоришь мне: «Милый, не злословь!»
Какая зыбь воспоминаний… Что же,
их мельтешенье с листопадом схоже,
любовь, конечно, есть любовь!
Горел и задыхался мир
от первородного блаженства,
и мы не требовали совершенства,
ни ты, ни я в тот удивленный миг…

Крыльцо.
Гроза, нагрянувшая, как свекровь.
И спазмы неба в ядерной капели,
и мысли буйствовали и кипели,
как осетры, попавшие в ятовь.
И озареньем спутанная речь,
и юношеское ослепленье,
когда мир светится и не отбрасывает тени,
и никого нельзя предостеречь.
Напраслину не возведу в вину,
в рельефе жизни скрытые есть повороты,
когда вся мощь заложенной в тебя природы
должна стоять на жертвенном кону.
Что я скажу о сумеречном дне?
Не сетую. Душа не оробела.
Торжественно
целую вашу руку, цепкая омела,
отдернутую некогда… на крутизне
тех лет.
Да, втуне теплятся воспоминанья,
но стоит к ним приблизиться едва, —
как стража, поперек встают слова:
цена предательства — цена познанья.

Тихий Дон… Шелестит осока
Под приливом донской волны.
На бахче искрометным соком
Наливаются кавуны.
Не наездник и не кочевник,
Но с цыганской златой серьгой, —
Седобровый старик бахчевник
Над широкой идет рекой.
Листья бурые он раздвинет,
Арбуз пестрый перевернет…
Постоит над дубовкой-дыней
И на берег опять пойдет.
А когда над рекой раздольной
Наступает заката час,
Приплывает к нему просмоленный,
Рассекающий синь баркас.
И в дубовый баркас высокий
Грузят дыни и кавуны.
Тихий Дон… Шелестит осока
Под приливом донской волны.
Льется терпкий полынный запах,
С Дона тянется ветерок,
Небо в звездных густых накрапах
Опускается на восток.
И огнем золотым тревожно
Полыхает во тьме костер.
Над горючей золой треножник
Ноги черные распростер.
…Звезды гаснут, летят и тают,
Исчезают в глуби реки.
У костра, у огня мечтают
Возле берега казаки.
Так сидят казаки над Доном
Возле мудрого старика,
И баркас на воде студеной
Чуть качается у песка.

   Михаилу Шолохову

У берега поджарые быки
Лениво ждут неспешной переправы;
Разлился Дон и скрыл степные травы —
Разливы в этом месте широки.
Паром. На нем высоко взметены
Оглобли, брички, арбы, полутонка…
«Ковыльный край, родимая сторонка», —
Играет балалайка в три струны.
Ты обернись — и пред тобой близки,
Предстанут вновь побеленные хаты,
Среди садов, над яром элеватор —
То через Дон виднеются Базки[27].

Пойдешь в станицу, — на горе она…
Спешат в сельпо казачки в полушалках.
Все незнакомые, и это жалко…
Узнать бы мне прохожих имена!
Хотелось бы немедля угадать:
В бордовой кофте или кофте синей
Мелькнула за левадою Аксинья
И сколько лет ей можно ныне дать?
Светлеет небо к полдню, и ясней
Станица вся приподнята на взгорье,
А голубое в зелени подворье
Как бы взлетело голубем над ней.
Шумит листва под ветерком степным
И прячет в тень щербатые пороги…
За тридевять земель ведут дороги
Из дома с мезонином голубым.
Над домом проплывают облака,
Их путь далек, неведом, бесконечен.
Ни на какой он карте не помечен,
И потому дорога нелегка.
…Но вдруг, нарушив кажущийся сон,
С подворья голуби стремглав взлетают,
Шумя крылами, пролетает стая,
И ветерок несет их через Дон.
Они стремятся к дальним берегам,
И, выровняв движение по ветру,
Навстречу полдню, солнечному свету
Они летят, и кажется — к Базкам.

Как у дуба старого, над лесной криницею,
Кони бьют копытами, гривой шелестя…
Ехали мы, ехали селами, станицами
По-над тихим Доном, по донским степям.

Пел в садах малиновых соловей-соловушка,
Да шумели листьями в рощах тополя…
Поднималось солнышко, молодое солнышко,
Нас встречали девушки песней на полях.
Эх ты, степь широкая, житница колхозная,
Край родимый, радостный, хорошо в нем жить,
Едем мы, казаченьки, едем, краснозвездные,
В конницу Буденного едем мы служить.
Как приедем, скажем мы боевому маршалу:
«Мы пришли, чтоб родину нашу защищать.
Ни земли, ни травушки, ни простора нашего
Иноземным ворогам в жизни не видать».
Кони бьют копытами над лесной криницею,
Поседлали конники боевых коней…
Ехали мы, ехали селами, станицами
По-над тихим Доном, в даль родных степей.