Борис Бухштаб - Поэты 1840–1850-х годов

В глубокой древности один законодатель
                 И, как велось, богам приятель,
                 С одним из них в радушный час
                           Сидевши глаз на глаз,
                 Был удостоен откровенья
                           И наставленья,
                 Как сделать сча́стливым народ.
                 Конечно, первое условье
                          Для счастия — здоровье.
Вот он для улучшения своих людских пород
        Постановил в закон: чуть где родись урод
        Иль хворенький иной, иль просто недоношен,
                         Дитя быть должен в море брошен;
        А если быть кому по правилам в живых, —
                        Чтобы ни пятнышка на них,
Ни бородавочки нигде не оставалось,
                       Сейчас чтобы срезалось
                                Иль выжигалось.
Устроен на скале Тарпейской комитет.
                 Набрали членов добрых, честных,
                 Умом, ученостью известных,
                               Хирургов цвет.
                           И в этом комитете
Осматривались все и подчищались дети.
                 Проходит двадцать, тридцать лет,
Вот новое уже явилось поколенье,
Но вовсе не видать в породе улучшенья.
                 Уродов не перевелось.
                 Знать, члены матерей щадили.
В делах политики в расчет не брать же слез,
                 И добрых членов заменили
                              Другими, покрутей;
                 Но улучшение людей
Вперед у них, глядят, всё мало подается.
           Не действует на членов ни арест,
                                                       Ни крест;
                 Смени иного — он смеется
                         И очень, очень рад:
                 В другое место заберется, —
Везде, где ни служи, — везде жирней оклад,
                             Чем в членах комитета.
                                 Смекнувши это,
                                               Сейчас
Оклады увеличили для членов во сто раз,
                 И место сделалось первейшим в государстве.
                 Но улучши́лась ли людей порода в царстве?
                          Член, точно, местом дорожит,
                 Поэтому от всякой малости дрожит
                         И, несмотря на материно горе,
Ребенка всякого почти кидает в море.
                 Оно спокойней и верней —
                                 Дитя отпето
                        И нет вперед ответа.
А если жить и даст по доброте своей,
                 То с пятнышками у детей
                 Обрезав и кругом с запасом,
                             Без носа часом
                 Их пустит в свет иль без ушей
И изо всякого обделает урода.
                            А вместе с тем
Всё прекращалося, и наконец совсем
                 С земли исчезла вся порода.
                 Остались члены для развода.
                           И слышал я вчера:
Потомки их весьма способны в цензора.

Не далее как в нынешнем году
                            В одном саду
Любимая из барыниных дочек,
                 Лет четырех, сама цветочек,
                 Хотела розанчик сорвать
                 Да, позабывши про колючки,
                           С разбега хвать —
                         И ободрала ручки!
                 «Ай, ай!» — швырнувши прочь цветок,
                            Бедняжка зарыдала.
                            На звонкий голосок
                            Мамаша прибежала.
Увидевши в крови любимое дитя,
                 Перепугалась не шутя;
                 Сейчас ребенка подхватила,
                 Лечить в хоромы потащила…
Ребенок на руках у матери ревет,
                 Колючки острые клянет,
За ним и мать вопит, колючки проклиная.
«Вот я их! — говорит, ребенка утешая. —
Колючки гадкие! Вишь, смели обижать
Малюточку мою! Сейчас их всех содрать».
Конечно, всё лишь это были прибаутки
                                    Для шутки
                 От истинной любви к малютке.
Хавронье ж, горничной, случись вблизи стоять.
Привыкши век свой всё буквально понимать, —
Притом же с барыней холопке что за шутки! —
                 Хавронья и на этот раз
Всё поняла за истинный приказ,
                           Хоть очевидно,
                 Для сада будет преобидно.
                 Хоть говорится иногда:
                          Спрос не беда,
                          Не ослушанье
                 (Ведь ухо может изменить) —
                 Сомнительное приказание
                 Не грех подчас переспросить.
Иль в знак сомнения хоть за ухом почешешь:
За что ж, мол, иль себя, или господ опешишь?
                 Лишь стоит быть чуть-чуть с умом.
                 Но бабы как-то слабы в нем!
Хавронья ж добрая была зато такая,
                 Что обыщите целый свет —
                               Подобной нет!
                 А потому, припоминая,
                               Что этот плач и вой
                 В дому от игл уж не впервой,
Ей было по душе скорей беду исправить,
                 Чтоб и вперед дитя от бед избавить
И дому барскому усердие показать.
(Хорошие дела откладывать не надо:
                 А может, будет и награда!)
Давай сейчас в саду колючки оскребать!
Обчистив розаны, отправилась в шиповник,
                                  Потом в крыжовник,
В малину сочную — везде колючки есть!
На всё колючее изволила насесть.
С колючками кой-где и кожу всю содрала
И неколючее вокруг всё перемяла.
                 Через неделю всё повяло!
                 Колоться нечем!.. Бабе честь!..
                 Зато понюхать иль поесть
                 В саду бывало прежде густо,
                               А нынче — пусто!..

                 И так у нас в натуре:
                 Мигни только цензуре.

Гусиное перо людей
С умом прекрасно выручает.
Гусиное перо судей —
Судьям карманы набивает.

Из-за гусиного пера
С<енковский> вывел вздор нелепый,—
Пером гусиным на ура
Стреляет в сей и оный репой.

[Гусиное перо иного
Отправило за Енисей.]
Гусиное перо Крылова
Задело под крыло гусей.

             Задело — и за дело!

Кто б ни был, добрый мой читатель,
Родной вы мой или приятель,
Теперь хочу я вас просить
К моим стихам не строгим быть.
Я не отъявленный писатель,
Хоть я давно ношусь с пером,
Да то перо, что носят в шляпе,
А что писатель держит в лапе,
Я с тем, ей-богу, не знаком
И не пускаюсь в сочиненья,
А уж особенно в печать.
Меня судьба, отец да мать
Назначили маршировать,
Ходить в парады, на ученья
Или подчас в кровавый бой
За славой или на убой.
Но как от русского штыка
Дыра довольно глубока,
Враги все наши присмирели,
Ругая нас издалека,
Тревожить явно уж не смели,—
То я спокойно десять лет
Без пуль, картеч и разных бед
Возился с службой гарнизонной.
Вот довод, кажется, резонный,
Что не могу я быть поэт.
Не правда ль?.. Не угодно ль стать
Во фрунт поэту записному
Да не угодно ль помечтать
Или начальнику иному
Рапо́рт стишками написать.
Хоть будь вполне литературно,
Да не по форме, скажут: дурно!..
Начальник распечет — и прав:
Что́ сочинять, где есть устав,
Где шаг, малейшее движенье —
Всё так обдумано давно
И с вас потребуют одно
Слепое лишь повиновенье
И распекут за сочиненье.
Иль пусть какой-нибудь поэт,
Какого лучше в свете нет,
Слетает к бесу на расправу,
То есть на сутки на заставу.
Займись там выспренной мечтой,
Да подорожной хоть одной
Не просмотри, пренебреги,
Да на звонок не побеги, —
Такого зададут трезвону,
Забудешь всех — и Аполлона,
И девять муз, и весь Парнас.
Нет, некогда мечтать у нас.
Солдат весь век как под обухом:
Тревоги жди пугливым ухом,
Поэты ж любят все покой,
А у солдат покой плохой!
Для стихотворного народа
Всегда торжественна природа,
Ему мила и непогода.
Он всё поет: и дождь, и гром,
И ветра в осень завыванье;
Сам льет в стакан спокойно ром,
Сидя в тепле. Нет, в нашей шкуре
Попробуй гимны петь натуре:
Воспой-ка ручейки тогда,
Как в сапогах бурчит вода,
Воспой под дождь в одном мундире,
Когда при строгом командире
Денщик твой, прогнанный в обоз,
Твою шинель упрятал в воз;
Иль в сюртуке в одном в мороз
Простой, начальство ожидая,
Тогда как пальцы, замирая,
Не в силах сабли уж держать,
Изволь-ка в руки лиру взять
Да грянь торжественную оду
На полунощную природу.
Нет, милый, рта не разведешь
И волчью песню запоешь.
Поэтам даже свод небесный
Какой покос дает чудесный!
А нам красавица луна
Напомнит только ночь без сна
На аванпостах. Ясный Феб,
Луна и Феб — поэтам хлеб,
А нам от Феба пыль да жарко,
Нам Феб — злодей, коль светит ярко;
Он нам не недруг лишь, когда
Вблизи холодная вода.
И эти звезды, что высоко,
Что в поэтическое око
Так бриллиантами блестят,
Нам дальностью своей твердят,
Что и до звезд земных далеко
(С прибавкой славы и любви).
Вот всё, что в пышущей крови
Вздымает сильное броженье,
Что кипятит воображенье.
А нам?.. Наш брат ослеп, оглох,
Нам это всё — к стене горох.
Блаженство наше: чарка в холод,
Да ковш воды в жару, да в голод
Горячих миска щей, да сон,
Да преферанс… — и Аполлон,
И с музами, спроважен вон.
И даже самая любовь,
Хотя подчас волнует кровь,
Да только кровь. А сердце — дудки!
Нас не поддеть на незабудки,
На нежности; наш идеал:
Нам подавай-ка капитал,
Затем что ведь и в нас, мы знаем,
Не лично мы всегда прельщаем,
Прельщает чаще наш мундир,
Российских барышень кумир.
Смешно же бескорыстных строить:
Одно должно другого стоить
(О совести ни слова тут).
Но если ж мишуру берут
Взамен святой любови личной,
Так уж умнее взять наличный
За это капитал. У нас
Примеров всяких есть запас.
Есть, точно, по любви женаты,
Да что они? Бывали хваты,
Теперь — кислятина: ухваты,
Горшки, пеленки на уме,
Век с плачем о пустой суме,
С роптаньем, — и сказать ужасно:
На добродетель ропщут гласно!
Они, завидуя ворам,
Скорее к выгодным местам
Бегут казной отогреваться,
Казной за голод отъедаться.
Меж тем иной, как холост был,
Глядишь, честнейшим малым слыл.
Выходит, что жена и дети —
Лишь только дьявольские сети
Без золота. Так вот любовь!
Ей тоже денег подготовь,
Не то готовь и скорбь и слезы.
Где ж тут поэзия? где ж розы?
Те розы вечные, о коих так твердят?
Любовь без денег — просто яд.
И яд тем более опасный,
Что он на вкус такой прекрасный:
Лизнешь — не хочется отстать.
Коварна брачная кровать!
А полюбить да не жениться,
Так, право, лучше утопиться!
Да и топилися не раз.
Ведь есть же Лизин пруд у нас[84].
Когда же с жизнью жаль расстаться,
Душой и телом век больной,
Ты будешь по свету таскаться,
Всегда рассеянный, шальной
И, стало быть, всегда смешной.
Ну вот влюбленных перспектива.
Нет, эта цель не так красива,
Чтобы любовь боготворить.
Нам с нею каши не сварить!
Теперь мы примемся за славу,
Необходимую приправу
Поэзии. Но славе пир
Дает война, а тут был мир.
С трубою, с крыльями кумир
Не принимает приношенья
От тех, кто знает лишь ученья,
Парады, лагерь, караул,—
Кровавый любит он разгул.
Поэзию он в уши тру́бит
Лишь тем, кто больше губит, рубит,
Кто кровь людскую льет рекой.
Я ж десять лет моей рукой
Махал на вольном только шаге, —
Другой ей не было отваги,
И мой смиренный кроткий меч
Не знал кровавых грозных сеч;
Тупой родясь, умрет не точен;
В крови пред славой непорочен,
Служить он мог, лишь как косарь,
Щепя лучину под алтарь.
А груды тел и крови реки
Принесть ей в дар — не в том, знать, веке,
Ошибкой родился мой меч.
Итак, об славе кончим речь.
Ну вот и всё, чем стих поэта
Питался от начала света.
Еще пересчитаем вновь:
Природа, слава и любовь!
Иное, точно, кровь мутило,
Да не до рифм тогда нам было,
Мутило с желчью пополам,
Иное ж вовсе чуждо нам.
На чем же тут душе развиться,
Воображенью порезвиться?
Пускай рассудит целый свет:
Поэзии тут пищи нет!
Где ж было мне практиковаться
И чистоты в стихах набраться
Такой, чтоб критик злой иной
Не отыскал стишок больной?!
Не придирайтесь, бога ради,
Пока стихи еще в тетради,
Пока не жались под станок.
Я сам к печатным очень строг,
В печать не лезу — знак смиренья,
А это стоит снисхожденья.