Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Он вышел на крыльцо,
                                      Ефим Денисов,
кленовую опору сжал в руке.
Осенний ветер,
налетая снизу,
валы крутые
                        гонит по реке.
Шагнул Ефим.
                         Сын юркнул под рукою,
влетело шестилетнему Кузьме.
Шел через двор,
                             захваченный тоскою.
Сороки дружно цокали — к зиме.
Всё тут его —
от дома
до амбара,
от крыши до соломинки —
                                                   его.
Из нищеты,
из низа
              лез недаром, —
в наследство не давалось ничего.
Прошел базы
                        и стал над волжской кручей,
любил он волн блескучую игру.
Широкоплечий,
                         хитрый
                                          и могучий, —
так он стоял
                     без шапки
                                         на ветру.
Тугие брови сдвинуло тревогой,
огонь плясал
                       в косых его глазах,
наверно,
                 где-то в тьме годов далекой
сроднился с ним татарин иль казах.
Глядел, как Волга бурей забелела,
опять подумал:
                        «Волга подвела!
Арбузы на плетях —
                                    пропало дело, —
передохнул,
                     сжал пальцы добела.

Развелись, хапуги,
сеют,
            продают.
Вон по всей округе
хамы гнезда вьют!
Вот и цену сбили,
каждый вроде туз!
По двое плодились
на один арбуз.
Не прощу обиды,
постоять могу.
Подождите, гниды,
всех
           согну в дугу!
К Петербургу двину,
у других скуплю,
сдам наполовину,
но не уступлю.
Погоню на бахчу
голь и татарву
и своих
              в придачу
в поте надорву!
Выйду крупным риском,
наверх поплыву —
 к Рыбинску,
                    к Симбирску
а не то
              в Москву.
Всех скручу!
Пойдете
в чем жива душа…»

Белеют волны брызгами на взлете.
Стоял Денисов,
                            тяжело дыша.
Рвал ветер космы,
                                с головы сгребая,
бросал песок в пучину кутерьмы,
и, сам
              в пучине Волги
                                        погибая,
назад,
                к базарам,
                                        зачесывал дымы,
как будто он
                        тянул село Быково
за волосы
                      на гибель за собой.
На берегу столпились бестолково
дома, домишки — плотною гурьбой,
но их держала степь:
                                          попробуй сдерни,
уже им не страшны теперь ветра.
На много верст,
                               осев,
пуская корни,
шли в глубь степей
                                  Быковы. Хутора.

В конце февраля отпустила погода,
снег на Волге искрится,
                                             аж режет глаза.
Опять зарекрутнивают много-народа,
через Волгу
                     на Царицын
                                             потянулись воза.
Криком исходят
                              быковские бабы,
заламывая руки, пугают коней,
падают бессильно в снеговые ухабы,
ползут,
             держась за копылы саней,
А тут еще трахома
                              на каждом человеке,
у докторской избы
                                   под конвоем ждут,
когда,
             им отвернув красномясые веки,
ляписом и купоросом их обожгут.
«Надо бы полегче:
                               гольтепа что порох,
огнем угрожает военный крах!..»
Каждое движение,
                                    каждый шорох
в душе у Ефима рождает страх.
Панечкин дождался:
                                    прошлись по амбарам,
разграбили что можно,
                                        грозили огнем.
Степной и Баженов выделили даром:
«Прими, народ!..»
(«А потом вернем!»)

А вчера на зорьке ахнуло Быково:
стражники спешились на Столбовой.
И стало непривычно тревожно и ново —
и покатился по улицам стон и вой,
И вслед за рекрутскими
                                            ледовой тропкой
сегодня двинулся в дальний путь
возок с Мазуровым
                                     и Дремлюгой Степкой,
так окровавлены, что страшно взглянуть.
Долго Кузьма бежал за ним с обрыва,
валенки в сугробах черпали снег,
бежал, задыхался, дыша торопливо,
домой повернул,
                              ускоряя бег.
Во двор,
                на крыльцо
                                       и в горницу с криком
влетел
               и чужого не заметил от слез.
«Тятя,
          скорей,
                       догони,
                                     верни-ка!
Гаврилу куда-то солдат повез!..»
— «Кого?» —
                   остановил незнакомый голос.
Кузьма столкнулся взглядом с мясистым лицом.
Оперев на шашку ус, похожий на колос,
урядник за столом
                                   восседал с отцом.
«Какой Гаврила, а? Не Мазуров ли это?»
Ефим махнул рукой в бородавках колец:
«Поденщиком работал у меня три лета,
Кузьку к себе привязал,
                                              подлец!»
Плакал Кузьма, ни на кого не глядя.
«Цыть, сопляк!
Ума еще нет».
Урядник рассмеялся:
                                   «Вот тебе и дядя!
Сколько мальчонке?»
                                    — «Четырнадцать лет».
Звякают стаканы.
                               «Кузька, вот что:
ну-ка быстро тулуп надень,
сбегай моментом,
                                     что она там, почта,
газеты не приносят четвертый день!..»
Лбами соткнулись, оборвали песни…
«Где? —
                рычит урядник. —
                                        Быть не могёт!
Читай!..»
Кузьма прислушался.
«Царицынский вестник».
Февраль. Двадцать третье. Пятый год.