Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Шли в глубь степей
                                    по цареву указу
левобережьем,
                              страдая без воды.
Скучно тут
                     зоркому русскому глазу,
да надо!
Селился заслон от Орды.
Соляная дорога!
                                Для всей России,
для дома каждого и очага
по этой дороге соль возили
от Эльтона и Баскунчака.
Давно отшумели года боевые,
давно уж отхлынула темная тать.
Но стали тут
                      поколенья живые
всё глубже и глубже
в землю врастать.
Были когда-то указы именные,
но давно уже землю
                                  разодрали в клочки
Денисовы,
                  Панечкины,
                                           Степные,
Баженов —
                сперва еще так, кулачки.
Для них оказалось,
                                 что и голь — не обуза,
иди по найму из года в год.
Не было слаще быковских арбузов,
нигде так земля не давала доход.
Быковский арбуз —
                                   полосатое чадо!
Попробуй одною рукой удержи.
Лопнет,
               раскрыв заревую прохладу,
издалека только
                                 нож покажи!
Денисовы и зерна в землю метали:
поближе — арбузы,
                                  пшеница — в глуби,
на третью весну меняли местами,
сушь ли,
               голод —
лопатой греби!
Сами надрывались в страдную пору,
голь нанимали,
                          держали в горсти.
Хищные, жадные лезли в гору.
Рубль идет!
Успевай грести!
Только Баженов
                           да Степной, пожалуй,
могли помериться, шли в расчет.
Да еще Ковылин —
                              не камень лежалый!
Любой норовит тебя слопать, черт!
Панечкин —
                     этот землей похлеще,
но нету коммерции —
                                         кишка тонка.
Живет в Петербурге, степной помещик!
Спохватится. Скупим.
                                   Живи пока.
А этот, Стрыгин, —
                                 и откуда их носит? —
тоже лезет, совсем старичок,
скот пригнал, а выгоны просит.
Со временем — к ногтю,
                                           а пока — молчок!..
Так и следят друг за другом, волки.
Главный — Денисов:
                                     «Эй, сторонись!..»
Служат обедни матушке-Волге,
баржи гонят и вверх и вниз.
Один другому ребятишек крестит,
целуются на свадьбах:
                                         «Милый, кум!»
Пьют, обнимаются — честь по чести…
Ночью
            пылают
                             от жадных дум.

Январь
               восемьсот девяносто шестого.
За тюремной решеткой не спит человек.
Он ходит по камере,
                                   снова
                                                 и снова
обдумывает подступающий век.
«Тюрьма?! —
                    он по стенке постукал лукаво.
Да, есть неудобства…
                                   Но время не ждет.
Работать! Работать!
                                    Нет у нас права
на передышку.
                          Схватка грядет!»
Волна нарастает, не знавшая спячки,
крепчает.
                 Задача ясней и сложней.
Гудят по стране забастовки, и стачки
всё яростней,
                           определенней,
                                                         дружней.
Рабочим необходима учеба,
склонились над книгой чубатые лбы.
Объединились,
                           как первая проба,
кружки в Петербурге
                                    «Союзом борьбы».
«Работать!»
                               Ну что там тюремные стены,
он видит Россию,
                              людские сердца.
Видны ему, как никому, перемены,
он видит,
                     как крепнет начало конца.
Он видел:
                  орел пошатнулся двуглавый,
и Зимний уже на себя-не похож,
и коридор
                 канцелярии главной —
Невский —
                   почувствовал нервную дрожь.
Он видит:
от фабрики Торнтона
                                          шире
волна забастовок идет по стране.
Союзы возникли
                                в Москве и в Сибири,
в Ростове,
                       Киеве,
                                        Костроме.
Сквозь стены
                             видна ему Волга родная,
он мысленно видит с симбирской горы,
как, землю и труд под себя подминая,
идет капитал,
                         молодой до поры.
Поволжье —
кулацкие цепкие пальцы
на горле бесправной, босой бедноты,
пустые мешки безземельных скитальцев,
детишек сведенные голодом рты.
К Самаре,
                 к Саратову —
                                           ниже по Волге, —
всё дальше,
                       к Царицыну мысль повела.
Всё ходит
и взглядом внимательным, долгим
глядит он под крыши
                                      Быкова села.
Денисова видит под крышей амбара:
Ефим не нахвалится
                                       сметкой своей,
пока что не знает,
                                   слепой от угара,
что кризис
                    идет
                               на степных королей!..
Сквозь крыши,
                           покрытые жгутником редким,
он видит
                     горящие гневом глаза.
Он видит:
                  в избе у Бабаева Федьки
в потемках
                    потрескивает гроза.
Присядь и молчи,
                                  самокруткой согрейся.
Листовка советует,
                                   кличет,
                                                  зовет!
Всегда,
               проходя из Царицына рейсом,
механик Варламов
                              их Федьке сдает.
Он видит:
                 склонились,
                                         читают средь ночи
Мазуров,
                  Бабаев,
                                   Степан Дремлюга,
волнует их
                     верное слово рабочих.
Он видит товарищей.
Видит врага.
На Невском
                        уже фонари погасили,
он вел карандашный отточенный клин:
«Развитие
                  капитализма
                                        в России».
Подумав, добавил:
«Владимир Ильин».

Он вышел на крыльцо,
                                      Ефим Денисов,
кленовую опору сжал в руке.
Осенний ветер,
налетая снизу,
валы крутые
                        гонит по реке.
Шагнул Ефим.
                         Сын юркнул под рукою,
влетело шестилетнему Кузьме.
Шел через двор,
                             захваченный тоскою.
Сороки дружно цокали — к зиме.
Всё тут его —
от дома
до амбара,
от крыши до соломинки —
                                                   его.
Из нищеты,
из низа
              лез недаром, —
в наследство не давалось ничего.
Прошел базы
                        и стал над волжской кручей,
любил он волн блескучую игру.
Широкоплечий,
                         хитрый
                                          и могучий, —
так он стоял
                     без шапки
                                         на ветру.
Тугие брови сдвинуло тревогой,
огонь плясал
                       в косых его глазах,
наверно,
                 где-то в тьме годов далекой
сроднился с ним татарин иль казах.
Глядел, как Волга бурей забелела,
опять подумал:
                        «Волга подвела!
Арбузы на плетях —
                                    пропало дело, —
передохнул,
                     сжал пальцы добела.

Развелись, хапуги,
сеют,
            продают.
Вон по всей округе
хамы гнезда вьют!
Вот и цену сбили,
каждый вроде туз!
По двое плодились
на один арбуз.
Не прощу обиды,
постоять могу.
Подождите, гниды,
всех
           согну в дугу!
К Петербургу двину,
у других скуплю,
сдам наполовину,
но не уступлю.
Погоню на бахчу
голь и татарву
и своих
              в придачу
в поте надорву!
Выйду крупным риском,
наверх поплыву —
 к Рыбинску,
                    к Симбирску
а не то
              в Москву.
Всех скручу!
Пойдете
в чем жива душа…»

Белеют волны брызгами на взлете.
Стоял Денисов,
                            тяжело дыша.
Рвал ветер космы,
                                с головы сгребая,
бросал песок в пучину кутерьмы,
и, сам
              в пучине Волги
                                        погибая,
назад,
                к базарам,
                                        зачесывал дымы,
как будто он
                        тянул село Быково
за волосы
                      на гибель за собой.
На берегу столпились бестолково
дома, домишки — плотною гурьбой,
но их держала степь:
                                          попробуй сдерни,
уже им не страшны теперь ветра.
На много верст,
                               осев,
пуская корни,
шли в глубь степей
                                  Быковы. Хутора.

В конце февраля отпустила погода,
снег на Волге искрится,
                                             аж режет глаза.
Опять зарекрутнивают много-народа,
через Волгу
                     на Царицын
                                             потянулись воза.
Криком исходят
                              быковские бабы,
заламывая руки, пугают коней,
падают бессильно в снеговые ухабы,
ползут,
             держась за копылы саней,
А тут еще трахома
                              на каждом человеке,
у докторской избы
                                   под конвоем ждут,
когда,
             им отвернув красномясые веки,
ляписом и купоросом их обожгут.
«Надо бы полегче:
                               гольтепа что порох,
огнем угрожает военный крах!..»
Каждое движение,
                                    каждый шорох
в душе у Ефима рождает страх.
Панечкин дождался:
                                    прошлись по амбарам,
разграбили что можно,
                                        грозили огнем.
Степной и Баженов выделили даром:
«Прими, народ!..»
(«А потом вернем!»)

А вчера на зорьке ахнуло Быково:
стражники спешились на Столбовой.
И стало непривычно тревожно и ново —
и покатился по улицам стон и вой,
И вслед за рекрутскими
                                            ледовой тропкой
сегодня двинулся в дальний путь
возок с Мазуровым
                                     и Дремлюгой Степкой,
так окровавлены, что страшно взглянуть.
Долго Кузьма бежал за ним с обрыва,
валенки в сугробах черпали снег,
бежал, задыхался, дыша торопливо,
домой повернул,
                              ускоряя бег.
Во двор,
                на крыльцо
                                       и в горницу с криком
влетел
               и чужого не заметил от слез.
«Тятя,
          скорей,
                       догони,
                                     верни-ка!
Гаврилу куда-то солдат повез!..»
— «Кого?» —
                   остановил незнакомый голос.
Кузьма столкнулся взглядом с мясистым лицом.
Оперев на шашку ус, похожий на колос,
урядник за столом
                                   восседал с отцом.
«Какой Гаврила, а? Не Мазуров ли это?»
Ефим махнул рукой в бородавках колец:
«Поденщиком работал у меня три лета,
Кузьку к себе привязал,
                                              подлец!»
Плакал Кузьма, ни на кого не глядя.
«Цыть, сопляк!
Ума еще нет».
Урядник рассмеялся:
                                   «Вот тебе и дядя!
Сколько мальчонке?»
                                    — «Четырнадцать лет».
Звякают стаканы.
                               «Кузька, вот что:
ну-ка быстро тулуп надень,
сбегай моментом,
                                     что она там, почта,
газеты не приносят четвертый день!..»
Лбами соткнулись, оборвали песни…
«Где? —
                рычит урядник. —
                                        Быть не могёт!
Читай!..»
Кузьма прислушался.
«Царицынский вестник».
Февраль. Двадцать третье. Пятый год.