Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Когда почиют, грешный мир отринув,
Монархи, вознесенные судьбой,
Нам остаются кости властелинов:
Бездушный прах, такой же, как любой.

Покуда мир становится товаром
Других купцов, какие понаглей,
Благодаря — фактически! — фиглярам
Мы (если помним) — помним королей.

По милости бродячего актера
О давнем веке столько разговора,
Что в тьме времен теперь светло, как днем!

Клянусь Шекспиром и Елизаветой:
Не он писал при королеве этой,
А королева правила — при нем.

Шекспир и Шакспер. Это ж ДВА ЛИЦА!
Два тёзки. Два — почти однофамильца.
А кто-то, между ними всунув рыльце,
Перемешал их судьбы до конца.

Покуда ШАКСПЕР в стратфордских судах
Судился из-за солода в галлонах,
ШЕКСПИР блистал в театрах и салонах,
Быть может, Лондона не покидав.

Уходит ШАКСПЕР, завещая детям
Дом, а жене — «вторую койку». Но
ШЕКСПИР здоров. (Ведь только в двадцать третьем
Друзьям — его оплакать суждено![66])

— А что так странен бюст и стих надгробный?
— Злых пращуров спроси, потомок злобный.

Мир черенков (и черепков
Ползущей с крова черепицы) —
Чердак! Чертог луны-царицы,
Пристанище былых веков!

Здесь мысль плохих учеников
И та — парит, подобно птице…
Рывков незримых очевидцы,
О чердаки! Всех бедняков

Дворцы! Под кровельным теплом
Вийона зреет здесь диплом…
Здесь оперяются поэты

В большой полет… Здесь глобус (весь
В лучах)… Здесь книги, свитки… Здесь
Шекспира университеты!

Тень короля играл Шекспир на сцене.
Мала ли роль, что грозно так весома?
Светло ли ему было в роли Тени?
Тепло ли в неприкаянных — как дома?

Не так уж плохо, если близко к теме!
Певцу, как духу (чу! раскаты грома!)
По собственному опыту знакома
Роль изгнанных из жизни, лишних в деле.

Зачем не взял другую роль? Когда же?
Всей пьесы на себе он тащит бремя:
Подсказывает, правит, вяжет звенья…

Другую роль?! Штурвальному на страже
Движенья судна — трудно (в то же время!)
Играть на арфе и варить варенье!

Шекспир, должно быть, ростом был высок.
А следственно — еще и потому
Роль духа-венценосца (видит Бог!)
Не мог передоверить никому.

Роль призрака такому-то отдать?
Но статью царственной он обделен.
А у другого — царственная стать,
Но призрака сыграть не в силах он.

И только он, глядишь, незаменим —
Сей двуединой роли патриарх;
Один (за всех), как дух ночей гоним,
И оскорблен, как свергнутый монарх.

Побойся молний вкруг его чела!
И не скажи, что эта роль — мала.

Все роли — на подбор! Востры. Звучат не глухо.
Ни зритель, ни актер их не толкуют ложно.
Но слишком велика роль Неземного Духа!
Другим ее навряд передоверить можно.

Кому, как не ему, она тиранит память?
Кто так же здесь высок, и легок, и осанист,
Чтоб выступить из тьмы, едва стопой касаясь
Подмостков, — а затем, как музыка, растаять?!

Кто снес так много зла, поборов, слов излыжных,
Чтоб, голос-колокол себе отлив на сцене,
Вскричать: «Я был убит!»? — Кто так страдал за ближних,
Чтоб ропот совести сыграть, глушимый всеми?

Сыграть саму тоску, самих ночей беззвучье,
Изнанку счастия и тайну злополучья.

Тот век, по нашему сужденью,
Красно-зелёной был морковью:
Ботва взлетала к Возрожденью,
А корень пёр к Средневековью,

Страшась расстаться с ним; оставить
В нем то, что многим кайф сулило…
Средневековье никогда ведь
И никуда не уходило!

Покуда Подвиг, Труд, Веселье
Земной поверхностью владели,
Оно сползало в подземелья,
На срок (примерно в полнедели).

И, зацепив петлёй за шпору,
Прохожих втаскивало в нору…

В шекспировских шутах заложен динамит,
Которым не один кумир подорван был.
Та взрывчатая смесь — она и днесь гремит,
Но чьи полопались апломбы — свет забыл.

А в перебранках слуг был мастером заклят,
Как в колбах, не один высокородный спор
Ученых! Но вопрос их осмеянья — снят.
Нет тех философов — и кончен разговор.

Схоласту пущенных вдогонку хлёстких фраз
Повыветрился смысл и ускользнул от нас.
У злободневности старинной нет корней.

Какими ж ядрами он потчевал толпу,
Коли заставил нас влюбиться в скорлупу,
И аромат ядра восстановить по ней!..

Восток, прошедший чрез воображенье
Европы, — не Восток, а та страна,
Где зной сошёл, как тяжесть раздраженья,
А сказочность — втройне заострена.

        Где краски света, музыки и сна;
        Шипов смягченье, роз разоруженье,
        Жасминовые головокруженья,
        В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнём сапфиров движет.
Сонм арапчат по жёлтой анфиладе
Бежит — и в то же время на коврах,

        Далёких, золотых, недвижных, вышит…
        А дым курильниц всё мотает пряди —
        Не вовсе с прялкой Запада порвав…

Как бригантина, в путь пускается мембрана
Заливом черного сияющего диска,
Где лунная дорожка моря, как ни странно,
Мне блещет вдалеке и в то же время близко!

О песни! Я могу их слушать невозбранно!
И на суконный круг пластинки класть без риска
Грозы! Как будто бы зарей, пустынно-рано,
Мне вверена с Гель-Гью и Лиссом переписка…

А всё ж дрожит рука! И мнится: человечки
(С мой глаз!) поют внутри машины молодецки,
Но выход им закрыт из впадины зеркальной…

Шло время. Я сама с Утёсовым знакома!
Он вольный, не в плену! Он ростом натуральный!
С ним дочь его Эдит. И я у них, как дома!