Антология - Поэзия Латинской Америки

Его будут пытать, волочить и топтать,
будут кости его дробить,
в рот загонят взрывчатку, заставят страдать,
но не смогут его убить.

Все желания вырвут и вырвут язык
и подвесят вниз головой,
но, взбесившись, увидят в кровавый миг,
что по-прежнему он живой.

Голова его — в траурно-красном венце,
ноги судорогой свело,
ребра сломаны, ссадины на лице,
но он жив палачам назло!

К четырем коням привяжут его
в исполненье злого суда.
Только с ним не сделаешь ничего!
Не убить его никогда.

Захотят его разорвать — и не смогут разорвать.
Захотят четвертовать — и не смогут четвертовать.
Захотят убить — и не смогут убить,
затоптать в грязи, повелеть забыть,
вырвать душу, голову размозжить…

Захотят убить — но он будет жить!
Захотят сломить — и не смогут сломить,
захотят убить — и не смогут убить!

Когда на третий день мук
решат, что с ним покончено, все вокруг,
он вернется с криком «Свобода!», чтобы навечно с родиной быть.
Они не смогут его убить!

Да, потому, что родина моя
прекрасна, словно шпага, поднятая к бою,
да, потому, что именно сегодня
величье новое пришло к отчизне, —
обещаю защитить ее
всей жизнью.
И пусть отступники болтают, что хотят, —
мы здесь, на линии огня,
себе отрезали пути назад
тяжелым ливнем
стали.

И небо это наше.
И нам принадлежит наш каждодневный хлеб —
мы сами сеяли, и мы собрали жатву
с родной земли.
Все нам принадлежит —
и наше море,
и птицы, и поля, и горы.

Акробаты нынешнего века,
ловим мы трапеции метафор
и, рискуя, ходим по канату
в жажде одобренья и оваций.
Тропы вынимаю из кармана,
словно свежесорванные розы…
Чтобы перекладины достигнуть,
выстреленный, я лечу с арены —
к розе той, которая не пахнет,
к той звезде, которой нет на небе,
к птице непоющей, безъязыкой…

Земля воровства, земля страданья,
рабочих, поэтов, недоеданья…
Антиллы — душистые райские кущи,
голодное брюхо по морю влекущие.
Вольер попугаев, как тропики, древних,
политиканствующих на деревьях.
Несчастный остров, где я родился!
Тебя, словно кость, зарывает впрок
янки, черный бульдог.

В час тишины и мира,
там, где залив дугою,
вечер — надежная гавань
сумраку и покою.
Ночь сюда тихо, плавно
входит огромной яхтой,
в воду звезду бросает,
как якорь.

Душа моя — словно колодец с водою зацветшей,
где дни в монотонном и важном потоке кружатся,
гася бестолковость свою и бессмысленный гомон,
где мертвенные в тишине оседают пустоты.

Вода озаряется снизу агонии светом:
там радуга тухнет и в черной тени умирает,
там слизь прилепилась к безжизненной траурной тине,
дыханье которой свечением синим исходит.

Душа моя — словно колодец. Пейзаж задремавший,
в воде отражаясь, колышется и исчезает,
а ниже, в глубинах, на дне, может, тысячелетье,
сны видя о людях, лежит мизантропка-лягушка.

Но вот иногда под влияньем луны отдаленным
колодец оденется в смутные чары легенды,
и кваканьем тихим внезапно вода огласится,
и древнее вечности чувство наполнит колодец.

Пляска негров, пляска, пляска
перед огнем, пылающим жарко.
Тум-куту́м, тум-куту́м,
перед огнем, пылающим жарко.

В зарослях коки[253], рядом с прибоем, —
оскал свирепый и сладострастный,
тела цвета потоки, цвета тины,
безумие бедер, запах подмышек,
глаза все сумрачней и все ярче
горят от басистых ударов гонга.
Пляска негров, пляска ночная
перед огнем, пылающим жарко,
тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.

Кто повелитель самый могучий?
Кто из девственниц всех стройнее?
Где отмель свирепейшего каймана?
Чье волхованье сгубило Бабиссу?
Пляшут негры, лоснятся потом
перед огнем, пылающим жарко,
тум-кутум, тум-кутум,
на чистом острове одиноком.

Луна — серебряная черепаха,
плывущая в неподвижности ночи;
кто он и где он — охотник дерзкий,
который ее опутает сетью?
Кто он — Бомбасса или Бабисса,
Булон, Сокола или Бабиро?
Тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.

Смотри — луна, серебристая рыба,
старая злобная черепаха,
сок извергает в заводи ночи,
и сок завораживает и усыпляет.
Поймай, поймай, поймай черепаху!
Приволоки на крюке железном!
Пляска негров, пляска ночная
перед огнем, пылающим жарко,
тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.

Есть у нас зуб драгоценный динго —
великий Бабисса ее потомок,
есть у нас зуб драгоценный динго
и коготь маленького каймана;
против дурного они всесильны,
нам от дурного они защита —
зуб несравненный великой динго
и коготь маленького каймана.

Манаса, Кумбало и Билонто,
ловите эту луну гнилую,
она, что ни ночь, отравляет сумрак
своим омерзительным желтым светом.
Ловите луну, ловите, ловите
чудовище, наводящее порчу
на нашу охоту и наших женщин
на чистом острове одиноком.
Тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.

Храбрые негры пальмовых джунглей!
Придите скорее! Вас ждет Бабисса,
великий властитель кайманов и коки,
перед огнем, пылающим жарко.
Тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко!

О безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!
Где сегодня твои кайманы в дальней деревне Понго?
Где округлая, голубая тень твоих баобабов?
Где пятнадцать твоих красоток, пахнущих сельвой и тиной?

Впредь не отведать тебе жаркого из молодого мяса,
искать знакомые обезьяны вшей у тебя не будут,
не выследит глаз твой, нежный и томный, женственную жирафу
в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны.

Кончились ночи твои с кострами, взметавшими желтые космы,
и с монотонной капелью — вечным рокотом барабанов,
в чью глубину, как в теплую тину, медленно ты погружался,
дна достигая — заветного слоя прадедов и прабабок.

Нынче в нарядном мундире французском шествуешь ты изящно,
липкою патокой льстивых приветствий ты, царедворец, залит,
а ноги твои, наплевав на титул, орут из модных ботинок:
— Эй, Бабилонго, пройдись по карнизу! Пройдись по дворцовой крыше!..

Ах, как с мадам Кафоле учтив ты, как обходителен с нею!
Ты весь — как бархат на волнах скрипок на изумрудных волнах;
но еле сдерживаешь ты руки, вопящие из перчаток:
— Эй, Бабилонго, чего ты медлишь?! Вали ее на кушетку!..

От дна, от глубин, от заветного слоя прадедов и прабабок,
в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны,
плачут — о чем же? — твои кайманы в дальней деревне Понго,
о безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!