Антология - Поэзия Латинской Америки

Он часто в воздухе чертил корявым пальцем:
ДАЗДРАСТВУЮТ РЕБЯТА! ПЕДРО РОХАС,
путеец из Миранды, человек,
мужчина и еще раз человек,
отец и троекратно человек.
Педро и Рохас — и его две смерти.

Лист воздуха, сюда! — его убили.
Перо руки, сюда! — его убили.
Товарищей скорей оповестите!

Распятье, где прибит его обрубок,
его убили,
его убили у подножья пальца!
Убили разом — Рохаса и Педро!
Да здравствуют ребята
под пологом исчерченного ветра!
Да здравствуют — с вороньим этим «в» —
над сердцем Рохаса
и Педро, триумфатора и жертвы!..

Обыскивая труп, оцепенели,
увидев в теле мертвого — другое,
огромное, для мировой души,
а в сапоге — безжизненную ложку.
И Педро ведь имел привычку есть,
сидеть среди своих единокровных,
готовить стол, стелить, сорить на скатерть
и жить со вкусом на виду у всех,
и вместе с ним бродила эта ложка,
она сама и все ее девизы.
Да здравствуют ребята в ее подножье ныне и вовеки!..

Убили — вынудили умереть —
Рохаса, Педро, труженика, мужа,
того, кто родился совсем малюткой
и вглядывался в небо, а потом
все рос и рос, стал красным и боролся
своими «мы», своими «никогда»,
бедой, нуждой, кровинками, зубами,
останками…

Его убили нежно,
на волосах жены, Хуаны Васкес,
в шестом часу, в пороховом году
и в двух шагах от долгожданной цели.

И, мертвый, Педро Рохас приподнялся,
поцеловал залитый кровью гроб,
склонился над Испанией, заплакал —
и вывел в воздухе своим корявым пальцем:
ДАЗДРАСТВУЮТ РЕБЯТА! ПЕДРО РОХАС.

И в тело мертвое вошел весь мир земной.

Издалека, чем дальше, тем яснее,
в зенице мира, пристальной и страшной,
со дна страдания, где кротость сатанеет,
встает Герни́ка адом рукопашной.
Бой априори, вечный, вне масштаба,
бой слабых душ
с бессильем плоти слабой,
бой, где в пеленках, скомканных и красных,
ребенок бьется — сам, без понуканий —
животною отчаянностью гласных,
и мать — похолодевшими руками,
и бьется хворый смятой простынею,
кольцом детей, таблеткою и стоном,
и старый — костылем и сединою,
и настоятель — именем Христовым!
Обида слабых,
жалкая, немая!
О безответные защитники Герники!
Вы поднимаетесь, планету обнимая
непобедимой беззащитностью великих!

Израненный мертвый брат мой,
республики смолкший возглас!
Они уже близко, бледный, они по ступеням трона
идут через твой бескровный, твой годовалый возраст,
глядящий в пустое небо печально и удивленно.

Сядь, отстрадавший воин,
встреть их спокойно и просто,
сдвинь этот крест нежданный,
с трона взгляни на крыши.
Стынут хоругви мертвенно-белых простынь.
Они все ближе, товарищ, они все ближе.

Далекое «где ты?..»
затихло клочками голубки,
и дети не плача взбегают откосом могилы.
Эрнесто Суньига, сложи свои думы и руки,
покоится мир твой,
и в мире война почила.

Приконченный жизнью товарищ,
товарищ конный,
товарищ конь — с седоком и быком напротив!
Костей твоих сирых рисунок высокий и скорбный —
орнамент испанского блеска
в венце благородных лохмотьев.

Присядь же, Эрнесто, один над пустым горизонтом.
Всем телом седея от серых волокон распада,
услышь, как восходят на трон твой…
Какой еще трон там!
На правый сапог твой!
Правый сапог солдата!

Кончался бой — и был убит солдат,
и, подбежав, сказал ему товарищ:
«Не умирай! Ведь я тебя люблю!»
Но тело все мертвело и мертвело.

И двое, подбегая, повторили:
«Не уходи! Держись! Вернись к живым!»
Но тело все мертвело и мертвело.

Десяток, сотня, тысяча, сто тысяч,
на выручку бросаясь, закричали:
«Такой любви — и не осилить смерть!»
Но тело все мертвело и мертвело.

У изголовья встали миллионы
с единою мольбой: «Останься! Брат!»
Но тело все мертвело и мертвело.

И человечество тогда над ним склонилось.

Открыв глаза, несчастный, потрясенный,
труп медленно поднялся
и, первого обняв,
шагнул вперед…

Отче пепел испанских селений,
да хранит тебя вечное небо,
отче пепел, восставший из тленья.

Отче пепел, парящий над нами,
да взлетишь ты к небесному трону,
отче пепел, господнее знамя.

Отче пепел, потомок пожара,
да взметен будешь ты в беспредельность,
отче пепел, потомок пожара.

Отче пепел, предтеча возмездья,
да иизринут ты будешь на землю,
отче пепел, предтеча возмездья.

Отче пепел в ладонях простертых,
да оденет господь тебя плотью,
отче пепел, проклятие мертвых.

Отче пепел, железные тучи,
да предстанешь ты в облике мужа,
отче пепел, суровый и жгучий.

Отче пепел, о рубище парий,
да не тронет никто твоих нитей,
отче пепел, о рубище парий.

Отче пепел, убийцами взрытый,
да сойдешь ты, шагая по праху,
отче пепел, с небесною свитой.

Отче пепел, о саван гигантский,
да вовеки хранит тебя небо,
отче наш, горький пепел испанский!

Отче пепел, летящий к рассвету,
да дарует господь тебе крылья,
отче пепел, летящий к рассвету!

Слово, рожденное в крови и желчи.
Слово, которым захлебнулся сказавший его первым.
Слово, не выходящее из строя.
Слово, не прекращающее марша.
Слово, упрямо не покидающее современность.
Слово, которое говорят со сжатым кулаком.
Слово, переливающееся через край словаря, так оно огромно.
Слово, легкое и нежное и плавное, как росчерк.
Слово с четырьмя стрелами, что пущены в самые главные мишени.
Исторгли из забвения историю,
Случившуюся на весьма далекой вершине времени.
В концлагере людского горя
Решался вопрос — к аду или к раю направиться.
Каждый себе по силе выбрал шрифт из алфавита,
И написали слово:
Революция.
Вслед за этим солнце, пред тем как погрузиться в ночь,
Прошло сквозь это слово и зажгло все девять букв:
Революция.
То было сияющее воззванье, первое в мире.
Теперь оно в составе человека, как кислород в воде.
Поля, моря и города не забывают, что в них оно содержится, и отвечают эхом.
Оно несет насилие и разрушение, как буря.
Стальным плугом оно взрывает души.
Призыв, прочтенный в просветах взнесенных рук.
Поднимем его всей нашей жизнью.

Тишина взрывается конским топотом
Пенный прибой лошадиного ржанья обгоняет рассвет над скалами
Обнажаются каменные позвонки деревни
Звон церковного колокола плывет в пáмпу

Мы пьем свою первую утреннюю чарку

Солнце надраивает крыши
В конские гривы мы как ленты вплетаем радость
Скачет пришпоренный день
Взлетает
Высокая колокольня деревни

Пампа распахивает перед нами пышную лавку гор
Мы берем кислород в дорожные котомки
Дорога разматывает твердые тропинки
Плывет с севера облако голубей
А в вышние
Взрывается
Пиротехника попугаев
На марше
Наши глаза как вспышки рассвета прожигают занавес горизонта
Свадебный кортеж здешних индейцев
Словно поясом стягивает нарядно одетую гору
Конические индейские шляпы из листьев герани
платки яркие как пламя
Сверкают курительные трубки и тамбурины
Двадцатилетия невеста разбрасывает колосья и маки
в утренних росах поля
Зеленеют от песен

Мчась во всю мочь
Мы влечем за собою пространство на крупе коня
Как цветастое пончо
Пешие индейцы уступают дорогу
Пампа пóтом блестит от полдневной усталости
С дремлющих скал
Кургузые птицы выслеживают добычу
По косогору верхом скачет вечер
Отставшие путники заслоняют закатное солнце
Дорога клубится пылью
Мы швыряем в реку камушки из ущелья
Горы вжимаются в ночь
Пульс уздечек пробивает холстину тумана
Вечерние костры лижут пламенем небо
Залпы криков отдаются в висках деревни

Дорога отряхивает спину