Антология - Поэзия Латинской Америки

Французский флаг заходит в гавань. Шлюхи,
борделей лоно настежь распахните!

Британский стяг в порту. Пора притоны
от нищих завсегдатаев очистить!

Хоругвь американцев… Негритята
и пальмы все должно быть наготове!

Ром, девки, черные мальчишки. Сладость
трех главных сил, трех мощных воплощений
Антильских островов.

Смуглый малыш уснул…
Вот отыскать бы на свете
того, кто влил ему в жилы кровь
орехового цвета.

Может быть, ком земли
в этом замешан действе;
может, сова-науаль,
преданная индейцу?

Ох, и глядела я —
всю обошла я землю! —
на маис и магей[255],
на вулканы и сельву.

Все-то искала я, —
ох, отыскать не сумела! —
взмыла из-под разбитых ног
стайка горлинок белых.

Улыбнулся во сне…
Видит дитя, наверно,
храм ушедших людей,
что нынче в песках затерян.

Древних времен ткачи
ткали фазанов на ветке,
с греческих ваз цветы
живут на материн ветхой.

И дороги ведут
от Исáлько к Петéну
сквозь бабочек, и листву,
и бешеных трав сплетенье.

Вздыхает во сне малыш…
И возвращаться медлит
в страну, где все, что прежде цвело,
от горя теперь померкло.

В раковине морской
древний грохочет ветер,
раковина хранит
далекий берег рассвета.

Засохли ши́ло цветы,
а прежде медом желтели;
яшмовое острие
на три куска разлетелось.

Беглым народам — бежать,
больше спасенья нету,
топот тяжких копыт
мчится за ними по следу.

Тише: проснется малыш…
Голова заболела,
больно ему во сне з
а этот край омертвелый.

Боязно одному;
снова — и не заметишь —
сон его оплетут
воспоминаний сети.

Страхи, как ночь, длинны,
тяжки, как путь индейца…
Мается он во сне,
в дремоте немого детства.

Отчизна,
крестьянка-мать,
я умолкаю, голос твой заслышав,
и чувствую, как сердце наполняет
любовь К тебе!
Когда я думаю об улицах угрюмых
и о горах, стремительно взмывающих
в заоблачную высь,
о шумных митингах твоих,
о каждом голодающем ребенке,
о пролитых в молчании слезах,
о вспышках гнева
и о твоих кровоточащих ранах,
когда я думаю о голосах печальных,
о трудном хлебе,
о спинах, по которым плеть гуляет,
когда я вспоминаю всех убитых
и каждый выстрел по Свободе,
и каждого предателя и тех,
кто кулаки до крови сжал в карманах,
когда я думаю о знамени твоем,
О времени, летящем над тобою,
и о глазах, в которых смерть застыла,
и о других глазах — глазах слепцов, —
я в битвы за тобой иду, отчизна!
Ты словно роза в сердце распустилась!

Закат чистейшим златом воздал за все труды…
И женщина, светлея от глаженого ситца
и в волосы вплетенной душистой резеды,
с шитьем или вязаньем на свои порог садится.

Вот девушка проходит, неся кувшин воды, —
ботиики, шаль и посох, чтобы не оступиться.
За часом час минует сонливой вереницей,
Аркадии дыханье чуть шевелит сады.

Все тихо… Лишь из лужиц, синеющих, как нимбы,
доносятся лягушек гнусавые маримбы[258].
В озерах алый отсвет заката все тусклей.

Вершины розовеют — как призраки в тумане,
и пыль у горизонта клубится — то крестьяне
усталою гурьбою идут домой с полей.

Дверь настежь распахнулась, и, млея от истомы,
Алисия и Хлорис, открыть не в силах глаз,
от света влажных, трут их, развеевая дрему,
обрывки сновидений, столь сладких в ранний час.

В фонтане день умылся, невинно обнажась,
и праздный плуг проснулся на ложе чернозема.
Священника сутана степенно, мимо дома
проплыв, с тенями сада цветущего слилась.

Все дышит и смеется. Гора порозовела,
но в снах еще средь звездных скитается дорог.
Кузнечиком старинных пастушеских эклог

бубенчик монотонный доносится несмело.
И ласточки, как ночи, уже разбитой, стрелы,
в зарю хотят вонзиться, летя наискосок.

От почвы материнским повеяло теплом…
Пасется у дороги мул на краю селенья.
Гора под зимним солнцем сияет в отдаленье,
как старая крестьянка в переднике льняном.

А небо благодушно, и веет ветерком.
Пастушка под сосною сидит, обняв колени,
и тучный скот степенно, вразвалку, в направленье
холма бредет, свирелью пастушеской влеком.

Идет пастух, тяжелой вязанкой дров нагружен;
чуть свет он дом покинул, но на закате дня
ему наградой будут уют и сытный ужин.

Кормильца у порога ждет вся его семья,
а верный пес, приходом хозяина разбужен,
вертит хвостом и лает, у ног его снуя.

Все словно замирает в деревне в этот миг.
Лишь колокол порою, бросая отсвет едкий,
на сытой скуке ставит размеренные метки,
докучный, как строптивый зажившийся старик.

Аптекарь подле двери во сне смиренном сник.
Над площадью несется кудахтанье наседки.
Орешника в камине потрескивают ветки,
и у огня священник сидит над книгой книг.

Все мирно в этом доме, и небо кроткой синью
мирским трудам — заботам дарует благостыню.
Вокруг фонтана женщин поющих голоса.

Там стирка, чтобы в праздник мог переоблачиться
крестьянин. А из сада бродячая ослица,
лягаясь, удирает от лающего пса.

Крестьянская лампадка мигает и коптит
в гостеприимной кухне. Поленья задымились,
и запах пищи с духом горящих дров смесились,
в крестьянине рождая здоровый аппетит.

Погонщик понукает волов, арба скрипит.
Вот он бросает упряжь, согнать дремоту силясь.
Сидит за пряжей Тетис, корову доит Филис
и молоком молитвы всевышнего поит.

Стада из стойл выходят, медлительно, в молчанье,
мрача долину словно монашье одеянье.
Бриз растворился в листьях, будя их и бодря.

И, как пастушка после бессонного томленья —
глаза печально томны за поволокой лени, —
глядит на звезды в небе светлеющем заря.

Бубенчика с заката донесся звонкий зов.
Погонщик понукает волов хриплоголосо,
и крик его дробится о скалы и утесы,
плещась, подобно стайке нанизанных платков.

Дымок над кровлей тает, и воздух стал лилов.
Вот тельная корова бредет тропой с откоса.
Фигуры лесорубов размыл туман белесый —
лишь вдруг топор заблещет, затишье расколов.

Покрыта полосами палитры огнецветной
трава вблизи погоста. Покой ветхозаветный,
в котором испаренья хлевов растворены,

свинарников, овчарен, земли. И голубь сизый
порой возникнет, словно воспоминанье из-за
потрескавшейся полуразрушенной стены.