Александр Рославлев - В башне

Помню, грабили усадьбу,
Ворвались в притихший дом,
Воя, звал набат на свадьбу
Смерти с красным петухом.

Полню парня без рубахи,
Чьи-то бранные слова,
Хриплый стон, топор… и с плахи
Тупо ткнулась голова.

Не забыть ее качанья
На рожке блеснувших вил
И мгновенного молчанья
Как бы вскрывшихся могил.

О безумье! Мне казалось,
Что я где-то вдалеке.
Помню, девочка смеялась
С куклой в крошечной руке.

Жгли, и грабили усадьбу,
И трещал, и падал дом,
Воя, звал набат на свадьбу
Смерти с красным петухом.

Не обманет сон вчерашний.
Белый ворон, знаем мы,
Прокричит опять над башней
Нашей пасмурной тюрьмы.

Прокричит и дрогнут своды,
Упадут замки дверей,
И мы с песнею свободы
Встретим солнце новых дней.

Может быть, нас много ляжет
Вместе с стражей у ворот,
Но, кто выйдет, тот им скажешь
И, ликуя, поведет.

Будут выстрелы и смены,
Явность каждого лица,
И затмятся в дыме стены
Королевского дворца.

Не обманет сон вчерашний.
Белый ворон, знаем мы,
Прокричит опять над башней
Нашей пасмурной тюрьмы.

Стелется дым, колеса стучать, стучать…
Все дальше, дальше, в небо и степь,
Колеса стучать, стучать…
И лязгает цепь.

Означился месяц молочным серпом,
Вечер темнее, месяц яснее,
Гонится столб за столбом,
И рельсы, как змеи.

Город, каменный лжец, всех предельных предел,
Да, я не быль твоим, город, проклятый мной;
Я о крыльях мечтал, я, как птица, хотел
Слиться вольной душой с этой ширью степной.

Вчерашнее страшно и кажется сном:
Бледные ручки… «тятя, не надо»…
Дьявол с кровавым пятном…
И люди как стадо.

Стелется дым, колеса стучат, стучат,
Все дальше, дальше, в небо и степь,
Колеса стучат, стучат,
И лязгает цепь.

Есть слово, гордое, из ярких слов.
Оно, как солнце в пирный час восхода,
На всех наречьях и для всех веков.

В устах раба, когда он вождь народа,
А самовластник — стал рабом раба,
Оно, как смех, оно звучит «свобода».

Теперь в стране кровавая алчба;
Везде неправые суды и казни.
И без конца гроба, гроба, гроба…

Кто духом слаб, исполнился боязни,
Кто духом тверд, отмщенье затаил.
И что ни час лик злобы безобразней.

Недолго ждать. Избыток темных сил
Найдет русло и хлынет кровометом.
И заблистает в тучах Азраил.

Что столько лет на нас лежало гнетом,
Все с головою «зверя» отпадет;
Но да не будет новому оплотом!

Есть зверь страшней, есть тяжелее гнет,
Самозамкнутость и влеченье стада,
Где сытость — все, и человек, как скот.

О, если так, в знак нового распада
Я знамя черное высоко подниму,
И возглашу: «свободы им не надо,

Все кто со мной, гоните стадо в тьму!»

Из комнат, где без лжи немыслим разговор,
От полустертых лиц в табачной мгле,
Усталый, я бежал на солнечный простор
К земле.

Ступает грузный вол, ушами шевеля,
Как серебро блестя, врезается сошник.
И хочется всю жизнь излить в победный крик:
«Земля»!

Всегда со всеми и всегда один.
Всегда во всем и от всего вдали.
Там был я пасынок, — а здесь я сын
Земли.

Как хорошо и больно быть поэтом!
Стоял бы здесь веками, недвижим,
Следил бы облака, пронизанные светом,
Над морем голубым.

Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера:
Муть ресторанная, столбцы газет,
Свет электрический и пьяная игра
С кричащей улицей, игра на «да» и «нет».

Держусь за выступ царственной скалы,
Вознесшей к солнцу недоступный гребень.
Дорога вниз свивается кольцом,
Мажары скрип, хрустит под нею щебень,

Ступают, нехотя, угрюмые волы,
Кричит погонщик с бронзовым лицом.

Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера.
Когда рука в руке, и к груди никнет грудь,
Рассвет и жесткое привычное: «Пора»
И шепот страстный: «Нет, еще побудь».

Да, хорошо и больно быть поэтом!
Стоял бы здесь веками, недвижим,
Следил бы облака, пронизанные светом,
Над морем голубым.

Один в затаенности хмурых палат
У ниши, склонясь на ступени,
В раздумьи слежу я багряный закат
И черные, ждущие тени.

В тиши этих мертвенных штор и ковров,
Где все пережитостью свято,
Лишь маятник мной заведенных часов
Стучит, как стучал он когда-то.

Подернувши блеск, паутина и пыль
Покоят давнишний порядок,
И чудится смутно-влекущая быль,
Тревожное царство загадок.

В одно из ушедших друг в друга зеркал,
Замкнувшихся прямо и строго,
Луч длинный, как золото, ярко упал,
И стало их огненно много.

Край солнца все меньше, прощально горит
Усталое море заката.
Ждут тени и маятник гулко стучит,
Стучит, как стучал он когда-то.

Падает снег на застывшую грязь.
Деревце гнется, поля за полями,
Хочется что-то сказать мне, смеясь,
Что-то сказать, что не скажешь словами.

Чудится, ангелы блещут венками,
Вяжут из роз бесконечную вязь.
Нет это снег, это снег над полями,
Снег устилает застывшую грязь.

Засижены стекла,
Пол террасы блестит,
Парусина намокла
И, вздуваясь, дрожит.

По бокам брызжет кадка
И бурлить в желобке.
Каждый лист, как заплатка,
На размытом песке.

Вой ветра недужный;
Ветер просится в дом;
На клумбе ненужной
Ждет неубранный гном.

Там зачем-то две палки
У дорожки торчат;
Камнем падают галки,
Безнадежно кричат.

Плаксиво и мутно
Занавесилась даль;
Душа бесприютна
И душе себя жаль.

Солнце ярко, небо чисто,
Зелень бархат-мурава,
От черемухи душистой
Закружилась голова.

«Ох ни так, ни сяк, не легче,
Как дурманом валить с ног;
Обними меня покрепче,
Поцелуй меня, милок».

Словно змеи черны косы,
Белы груди жгут огнем.
«Тише, едут»… и колеса
Промелькнули за плетнем.

Жарь ли птица, сердце ль билось,
День ли, ночь ли, не понять
«Ох я, баба, уморилась,
Ловок парень целовать».

Смят платок ее цветистый,
Запотели рукава.
От черемухи душистой
Закружилась голова.

Бледнел закат и с моря облака,
Теснясь, ползли в темневшее ущелье,
Сидел я на скале, была тоска.

Рукою чуткой бередил свирель я
И мнилось мне, из слез дневных низал,
Из звуков слез, для ночи ожерелье.

Внимали сосны, скалы, тени скал,
И дева гор, следившая украдкой.
То здесь, то там венок ее мелькал.

Свирель звала: повей мне грезой сладкой,
Златые звезды тихо засвети,
Дай быть душе самой себе загадкой.

Свирель звала и, медля на пути,
Сходила ночь, скрывая отдаленья.
Вдруг дева мне с улыбкой: «Не грусти».

Тогда разбил свирель я о каменья.
О если б мог я снова пережить
Мгновенье это, вечность за мгновенье!

Жить, жить и жить, высоким солнцем быть!
А дева гор мне издали со смехом:
«Свирель разбил, а душу не разбить».

Я проклинал и повторялся эхом.