Олег Ильинский - Стихи. Книга Пятая

Сырую эту облачную прядь
Я заношу в походную тетрадь,
Чтобы в контексте путевых заметок,
За постоянной радугой дождя
Цвела наивность женственности этой,
Не изменяясь и не проходя.

Присядь на скамейку, подумай, взгляни:
Какие-то парни читают Парни,
Приезжий колхозник, спустившись в метро,
Мальбранша раскрыл, улыбаясь хитро.
Неотразимо пленяет картина:
В скверике нянька читает Плотина.
Сидя на лестнице, два штукатура
Канта штудируют в час перекура.
Даже бетонщик сказал между прочим,
Что, мол, Витрувий в деталях не точен.
Слесарь Шенье переводит стихами,
Любит Проперция автомеханик,
Слегка поседевший работник обкома
Бергсона читает на службе и дома.
Меня утомила прогулка сквозная:
Я был потрясен этой бездной познанья,
Я только подумал, снимая пальто,
Что Маркса теперь не читает никто.

Говорят, что Курдоят померла,
Говорят, что наплодила ребят,
Говорят, что приходил Тамерлан,
Говорят, что видел Ной Арарат.
Говорят, что Курдоят — это ложь
Говорят, что Арарат — это миф,
Говорят, что снег идёт без калош,
Говорят, что Курдоят — Суламиф.
Ваши степи широки, как моря,
От Кызыла до снегов лопаря,
Тамерлан неистребим, как трава,
Курдоят не померла, а жива,
Над пустыней Гоби звёзды стоят
И лопочут: Курдоят, Курдоят.

Май маячил ближе и ближе,
Славился ярмаркой невест —
Той весной в предместьи Парижа
Был установлен майский шест.
Ах, Анета, зной веселья,
Власть глазного огня,
Бунт весны, полёт карусели,
Бег деревянного коня.
Творит Анета свой обряд,
Её художник — бородат,
И та весна, как воск горит,
И так заманчив блеск палитр.
Ах, Анета, тень каштана
Дрожь парижского дна —
Всё свершилось, словно по плану,
Словно, как прежде — ты — одна.
Что неотступней, что наивней
Сентиментальных этих фраз?!
Майский шест, поблекший от ливней,
Тусклый металл померкших глаз.
У моста распухшее тело
Лодочник выловил весной:
Я — министр, и что мне за дело
До карусели вырезной.
Ах, Анета, дочь Парижа,
Ритм его мостовых —
Май подходит ближе и ближе,
Май ко всему давно привык.

Тенисты, как женская память,
Овраги родного гнезда,
Ступеньки террасы лукавить
Не могут. Прозрачна вода
И утренних птиц переливы,
Как женское детство, пугливы.
Гляжу в сыроватую глину,
В просёлки и след колеса —
Портретное сходство тропинок
Вернее живого лица,
И те недомолвки во взгляде
Хрустальнее школьной тетради.

Нам время в закрытом конверте
Дано при рожденьи — живи!
И память — улыбка бессмертья
Уже проступает в крови,
А детская память на лица
До смертного часа продлится.

Участница прогулок кружевных!
Мы вместе возводили эти башни,
И нам сегодня мил, как день вчерашний,
Туманный камень. Он слегка ревнив,
Он дремлет, никому не уступая,
Но в ожиданьи нашей эскапады
Он простоял лет тысячу за миг.
Ты — память первозданная моя,
Художница пространственности гибкой,
Хранительница круга бытия
И будней акварельная улыбка.
Как много лиц у твоего лица,
Их больше, чем счастливых дней — у лета,
Озёр — у лирики, у готики — розеток
И статуй — у соборного венца.
Суровый сказочник Арденнского предгорья,
Туманный Аахен, осмигранный свод
Нам открывается в серебряном уборе
Летящих туч. И кажется — плывёт.
Его хранит жемчужная среда —
Косых дождей полупрозрачный куколь,
И в этом мире молодого звука
Он стар, как мифа чистая вода.
Пройдя, как пилигримы, сквозь века,
Преодолев ненастье и усталость,
Мы входим из чужого далека
В объятья синеватого портала.
Задумайся, припомни, оглянись,
Взгляни на этот выступ одичалый,
На массы стен, на вырезной карниз,
Которым наша воля увенчалась.
Собор ветрам открыт со всех сторон,
И всех дорог осела пыль на плитах
И высится тысячелетний трон
На галерее серого гранита.
Растёт нагромождение капелл,
И может статься, в смертном расставаньи
Припомню я, как влажный камень пел,
Как в Аахене светилась мостовая.

Пока заострилась романская аркада
И тенью готики впечаталась в квартал
И раздвигая гроздья винограда,
Старинный Рейн светился и сверкал,
Гремел собор, крутые рёбра выгнув
И радугу на стёклах преломив,
А молодая крепость каролингов,
Как в изумрудный хмель, закутывалась в миф.
Там ветер шёл по лицам тёмных статуй
И серебрились окна на горе,
И три колонны — форума остаток
Купались в предвечернем янтаре.
О, этот форум, кельтская берлога,
Туманный склон, звериные следы,
Военный лагерь в шорохе еловом,
Холодное журчание воды,
Старинная дорога пилигрима,
Горбатая соборная спина,
И камни мостовых, как ветераны Рима.
Стареют от побед, от ветра и вина.

И башня смотрит, чёрный перст воздев —
Июнь — богат, июнь бессрочно долог,
О, эта музыка весёлых недомолвок
И крепнущая дружба двух сердец!
Нам эти дни захватывают дух —
Старинный замок наших тайн не выдаст,
Он молчалив и так бездонно глух,
Что стал теперь нам этим тактом близок.
О, как прозрачны летние дожди,
Как влажны тучи грозовой раскраски,
И им уже не скажешь «подожди!»
Как круты лестницы, бегущие к развязке.

И переулки лепятся к скале,
И площади — в скульптурной светотени,
И Моцарту в граненом хрустале
Тепло от свеч. И по седым ступеням
Влезают улицы на цитадель,
И молодая поступь двух недель
Чиста, как воск, как озеро — тениста,
Свежа, как почерк импрессиониста
И как «Ночная музыка» легка:
Ещё не обозначилась строка,
Насытившись пространственностью гибкой,
А этот день, как женская улыбка,
Едва успев раскрыться до конца,
Уже бледнеет, уходя с лица.

Является серебряный мазок —
Сухой асфальт при шелесте каштана
И статуэтка на краю фонтана,
И облако, гружённое грозой.
Там шевелятся столики кафе,
Пивной фургон застрял на повороте,
Там август оформляется в строфе
И тянет холодком из подворотен.
Синеют кровли стёклами мансард,
Царят внизу шарманщик и разносчик,
И готика тенистый свой фасад
Набросила на улицу и площадь.
И в треске голубиного пера,
Соседской прачкой, Золушкой одета
По этим закоулкам и дворам
Проходит Муза Городского Лета.
Художник, полюбивший пустыри,
Бельё трущоб, дворы в оконной раме —
Нужна тебе натурщица? Бери,
Пиши её в голубоватой гамме.
Добейся в угле этой простоты,
Всё мастерство твоё поставь на карту,
Чтоб улыбнулась прачка сквозь холсты
Застенчивей стекла твоей мансарды.
Не то — пиши кирпичное каре
И эту рябь на плитах освещённых,
Покуда блики солнца на дворе
Рыжей веснушек уличных девчонок.

И вечерние улицы слыша,
И любуясь цветной пестротой,
Голубеет окошко под крышей
Из гнезда черепицы крутой.
Тут о кельтах звенит ностальгия
И влетая в оконный пролёт,
Ветерок — синеокий бельгиец
Об антверпенской верфи поёт.
Немка тут поливала герани
И голландка белила холсты,
И на ратуше куклы играли,
Улыбаясь камням с высоты.
И уж вовсе не важно, он чей,
Старый Аахен горячих ключей.