Христина Кроткова - Белым по черному

Днем все вещи спокойней и злей,
В лучшем случае — безразличны.
Как в чужой толпе, как во сне,
Я средь них, как голодный нищий.

Неподвижно стоит комод,
Равнодушный, непоколебимый.
Я гляжу: разве он поймет,
Как я всеми ими гонима?

Торопясь на звонок телефона,
Ушибаясь, споткнусь, налечу,
И, на миг замерев смущенно,
— Извините, стул, — бормочу.

Но ночью, придя домой, —
На сегодня конец скитанью! —
Я с надеждою и тоской
Прислушиваюсь к молчанью.

Головой припадя к стене,
Говорю: — Ты послушай, стул,
Он опять равнодушен ко мне,
Он опять меня обманул.

И, сочувствуя, стул молчит,
Ожидая дальнейших слов.
В глубине деревянной души
Он помочь бы мне был готов.

Я в ночной тишине не одна,
Весь враждебный мне мир уснул.
Мне опорой немой — стена.
И опять я: — Послушай, стул…

Все ясней с рассветом проступают
Нежные упреки голубей.
Голуби томятся и вздыхают
В ласковой любовной похвальбе.

Ты ж растерянна и молчалива,
Нехотя встречаешь звонкий день.
В комнате недвижимо почила
Скучная, нерадостная лень.

Своего тебе осталось мало:
В горле неглотаемый комок,
Сухость глаз, горячих и усталых,
Папиросы тоненький дымок.

Вместо неподвижности и страха
И тебе б немного полетать,
Потомиться, повздыхать, поахать,
Покувыркаться, поворковать.

Смущенная его внезапной болью,
Ты слушала с волненьем и тоской
Его слова о призрачной неволе,
Об одинокой тишине ночной.

Я не виню тебя. Все так понятно.
Не ты одна была укрощена.
Не ты одна узнала, как отрадна
Внезапная ночная тишина.

Ты слушала его с невольной болью,
Побеждена вдруг нежностью ночной,
Взволнованная новой, трудной ролью
И безнадежной страшной тишиной.

И дальше в путь, прохожая, чужая,
Уйдешь одна, тоской поражена.
И станет неотступной — та, ночная,
Бессонная, живая тишина.

Бог оставил людям два проклятья:
Для мужчины — жизнь вести в труде,
Женщине — за сладкий грех объятья,
В муках и крови родить детей.

Так учили книги откровений
Души всех покорных много лет,
И склонялись грешные колени
Под карающий святой завет.

Мы теперь ушли от темной власти
Нас от века обрекавших слов.
С нами наше, человечье счастье,
Вез крестовых мук и без грехов.

Дар любви не благостней, не слаще,
Чем разящий, темный Божий гнев:
Радость матери, в руках дитя держащей.
Гордость пахаря, собравшего посев.

Я не узнаю никогда:
Уже была, быть может, встреча.
Но мною был ты неотмечен.
Я не узнаю никогда,
Кто слушал — ты или предтеча —
Мой тихий шепот, всплески речи.
Уже была, быть может, встреча —
Я не узнаю никогда.

Боясь пролить хотя бы каплю яда,
Я никогда не говорю о вас.
Баш легкий шаг и равнодушье взгляда
Я узнаю, не подымая глаз.

Была весна, самой весны весенней,
И я любила вас, и сумрак голубел,
И шорох звезд, и длительное бденье
Под звонкий ливень синих лунных стрел…

Ваш образ стынет в мертвом ореоле.
Другим отдали вы и зной, и нежность ласк.
О, я не выроню своей заветной боли!
Я никогда не говорю о вас.

Напуганные вечным пораженьем,
Мы постигаем алгебру любви,
Законы тяготенья, приближенья
И центробежный наших чувств отлив.

Алхимики, мы тихо изучаем,
Выводим, сравниваем тайный смысл,
И, в отвлечениях своих дичая,
Мы начинаем верить в стройность чисел.

И, наконец, покинув заточенье,
Во вееоружье знанья мы выходим в свет —
И первый встречный взгляд, решая все сомненья,
Сражает нас и сводит все на нет.

Умирают от вражеской пули,
От несчастия, от любви,
А живут — горячась и тоскуя,
И теряют пути свои.

И, не зная предела скитаньям,
Не умея связать года,
По таинственным очертаньям
Стараются жизнь разгадать.

И к какому-то успокоенью
Неверное сердце идет,
Находя наощупь явлений
Неторопливый черед.

Наши годы терзания застят,
Мы не в силах себя забыть.
Мы любили и были счастливы,
И другие будут любить.

И любовь, и смерть, и трагедии
Вспоминаем мы наизусть.
Сердце жадное ждет бессмертия,
И всегда с ним бессмертная грусть.

За женскую влекущую любовь
И за ее сестру слепую — нежность —
Они испытывают крепость лбов
И веруют беспомощно во внешность.

И утешают маленьких сестер,
Бодрясь и через силу улыбаясь:
— Не надо плакать. Не печаль свой взор.
Смотри, какая птица голубая. —

И молча руку слабую пожав,
Взглянув в глаза, расширенные горем,
Они уходят. Каждый горько прав.
А мы глядим. И снова все повторим.

В буран сбылись осенние приметы,
И вьюжный ветер гнал из-за морей
Морозные жемчужные рассветы,
Предвестники затихших снежных дней.

А стужа не жалела суходолы.
На землю осыпались облака,
И хрипло мчался посвист невеселый
В ночных нолях, и ночь была дика.

Безмолвные морозные трущобы
Дрожа протаптывали поезда.
За вьюжной ночью выросли сугробы,
И туго скрепла на реках слюда.

В коротком сумраке солнцестоянья
Багров закат на вымерших снегах,
И мертвые синеют расстоянья,
И пройден трудный путь, и ночь долга.

Дул ветер нам попутный, но нескорый,
И после двухнедельного пути
К пустынным побережьям Лабрадора
Мы стали понемногу подходить.
И голос пел земли, встречая нас,
Что буря позади — на этот раз.

Лицо лизал морской отважный ветер
Солоноватым влажным языком,
И, редких сосен раздвигая ветви,
Ссыпался с кручи с камнем и леском.
Меняя парус, шла рыбачья шхуна,
И пена у камней ложилась с шумом.

Пустынный край! На каменистых склонах
Задумался июньский кроткий снег.
Голубизной мечтательной и сонной
Блестит оттаявший олений след.
Здесь ветер пел так долго что хотел,
Здесь воздух чистотой заиндевел.

Туда, где стаи волн блистают сталью,
Среди закостеневшей тишины
Летит, вздыхая над пустынной далью,
Душа тишайшей северной весны.
И, заглушая ветра песнопения,
Гудит тяжелых волн сердцебиенье.

И я с своих вершин сошла
В тенистые сады,
В изнеможенье прилегла
У ласковой воды.

Вечерней вверясь тишине,
Дремал вечерний пруд,
И в золотистой вышине
Стоял весенний гуд.

Мои воздушные следы —
Как сонная мечта.
Как струйки стынущей воды,
Струилась темнота,

И тени плавные легли,
Ласкаясь к тишине.
Я улыбалась издали
Смеющейся весне.