Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Я спросил ее несмело:
«Как зовут тебя, Гизелла?
Только имя мне отдай!»
На мою мольбу немую
Отвечала напрямую,
Отвечала: «Угадай».

Я не мог снести удара,
Я гадал, она рыдала
Под уплывшею луной.
На заре, когда Гизелла,
Взор потупя, вдаль глядела,
Мы слились во тьме ночной.

Я опять спросил неловко:
«Как зовут тебя, плутовка?
Подари мне эту весть!»
Отвечала мне не сразу,
Отвечала: «Бойся сглазу,
Береги девичью честь».

Я не мог снести удара,
Я берег, она рыдала
И кусалась, как зверек.
Потерял я все обличье,
Но наградой честь девичья,
Я сберег ее, сберег.

Едва газон зазеленел, зазеленел газон,
Как я пришел в прокатный пункт, явился в пункт проката
И попросил в прокат козу на отпускной сезон,
Прикинул я, что взять козу позволит мне зарплата.

В прокатном цехе мой запрос веселый вызвал смех:
«Ку-ку, товарищ козодой,— сказали мне резонно,—
Чего-чего, а дойных коз мы запасли на всех,
Зачем же брать козу весной, задолго до сезона?»

И тут во мне мой здравый смысл, козел его бодай,
Возобладал, и я сказал: «Коль так, то все в порядке.
Придет сезон, возьму козу — и сразу на Валдай,
Где у меня владений нет, но есть четыре грядки».

Мои внучата в честь козы бычками замычат,
Иван Марты п ыч в сей же час из улья вынет раму,
Профессор Шехтер окуньком попотчует внучат,
А я начну козу качать и выполнять программу.

Я напою козу водой, и накормлю травой,
И буду плавать в молоке со всей своей ордою,
И мне казенная коза окупится с лихвой,
Четыре литра — не предел козиному надою.

Не спи, задолжница, не спи, не блей и не болтай,
Копи белковые тела, копи, коза, липиды,
И наши нам , коза, отдай, козел тебя бодай,
А то, что нет у нас козла, так то, коза, терпи ты.

Терпи, коза, а то мамой будешь.

Строжайшая женщина в мире
Над ужином тихо колдует,
Пред нею картошка в мундире,
И соли немножко,
И лук.

Ее непоседливый друг
На клубень с усердием дует.
Пред ним кожура на газете,
И хлеб на газете,
И соль.
И располагает к беседе
Накрытый клеенкою стол.

А день за окном истлевает,
Он сумрачен и сыроват,
А лампа на них изливает
Свои шестьдесят, что ли, ватт,
А руки им греет картофель,
И дело идет к темноте.
А чайник стоит на плите.

И чайника белая крышка
Танцует цыганочку, что ли,
Приплясывает — от излишка
Веселья, а может, и боли,
И пляс этот, пляс поневоле,
И окна холодные эти,
И этих картофелин дух
Так располагают к беседе —
И необязательно вслух.

Мы засыпаем в переулке,
В котором нет войны.
Приходит ночь в благословенный город,
Приходят сны.

Приходит ночь в битком набитый город,
Приходит тишина.
Вот где-то вскрикнул женский голос,
Но это не война.

Троллейбусы черны, смиренны,
Нет никого.
Спит город, спят его сирены,
Спят женщины его.

Не мечутся простоволосо
В оставшиеся сорок семь секунд.
Спит переулок. Осень.
Часы текут.

Часы текут, текут, стекают,
Уходят прочь.
И — тикают.
И не стихают
Всю ночь, всю ночь.

А дождь был попросту смешной -
Подпрыгивал, названивал —
Не проливной и не сплошной,
А так, одно название.

Он не хлестал, как сатана,
Не ухал черной лавою —
Он был похож на пацана
С картонной саблей бравою.

И человека не нашлось,
Чтоб зонтиком позорился.
И мне домой никак не шлось,
Хоть дома не поссорился.

Я на бульваре поболтал
С детишками-копушками,
Потом стихи побормотал
На скверике у Пушкина.

А дождик прыгал нагишом,
Старательно и ревностно,
И я тянул, и я не шел,
И был хороший редкостно.

Давайте умирать по одному —
От хворостей своих, от червоточин,
От старости,— не знаю уж там точно,
Какая смерть положена кому.

Так деды уходили в мир иной,
Окружены роднёю и почетом.
Зачем нам, люди, это делать чохом?
Я не хочу, чтоб сын ушел со мной.

А злобных и безумных — их в тюрьму,
Замки потяжелей, построже стражу!
Не нужно, люди, умирать всем сразу,
Давайте умирать по одному.

Да не свершится торжество огня!
Мы смертны, люди, или истребимы?
Пускай траву переживут рябины.
Пускай мой сын переживет меня.

В седьмом часу утра,
Когда трава сыра,
Взамен других зарядок
Беру я два ведра —
Такой у нас порядок.

Росы и солнца брат,
Иду под мерный бряк
В овраг, где своды вётел,
Где наполненья вёдер
Свершается обряд.

Пока вода гремит
И в ведрах пляшет пена,
Использую отменно
Я времени лимит.
Привык я здесь любовно,
Как древний лист альбома,
Читать не на лету
С ракушками карбона
Осклизлую плиту.

Да, будут города
И мир иных привычек,
Но пусть хоть иногда
Нисходит к нам первичность,—
Чтоб встать за солнцем вслед,
Бренчать путем зеленым
И видеть белый свет
Таким неразделенным,
Без всяких там ракет
И прочего добра,
А просто — два ведра
В седьмом часу утра.

Речка Туточка в Тутку впадает,
Речка Тутка — в реку Кострому,
Кострома себя Волге подарит,
Ну а Волга одна на страну.
Крутит роторы,
Сыплет искрами,
Чтобы весел я был и сыт.
А на бакене
Возле Сызрани
Капля Туточкина висит.

Капли падают и совпадают,
Люди падают, снова встают,
Ветры дуют, столетия тают,
И отважные птицы поют.

Я хожу Москвой — брюки-дудочки.
Работенка, стихи, семья…
Спросит век меня:
— Где ты?
— Туточки!
Тут, в автобусе,— вот он я!

Когда человек здоровый,
Ему на все наплевать.
Когда человек здоровый,
Он зря не ляжет в кровать.
Зачем ложиться в кровать? —
Он человек здоровый.

Когда человек больной —
Ох, до чего ему маетно!
Когда человек больной,
Особенно если маленький,
Ох, до чего ему маетно,
Когда он лежит больной!

Вот он лежит, родной,
Ни слова не говорит,—
Где у него болит,
Что у него болит.
Мается и молчит.
Мечется и кричит.

Когда человек здоровый,
Ему чего горевать? —
Может ходить по дорогам,
А может петь-распевать.
Только нет от этого прока,
Если рядом кому-то плохо:
Кто-то мечется,
Кто-то мается,
Кто-то лежит больной, —
Особенно если маленький,
Маленький и родной.

Сегодня выпал снег в горах —
Сверкучий, без дождя,
И я подумал: «Ну и день!» —
Из моря выходя.

А день и вправду был хорош,
И вправду был богат.
И три вершины плыли в синь,
Как новенький фрегат.

«Вот это день,— подумал я,—
Чудесные дела!»
И я тепло благословил
(А это — боль была).