Константин Бальмонт - Константин Бальмонт и поэзия французского языка/Konstantin Balmont et la poésie de langue française [билингва ru-fr]

Judith a dévoué son corps à la Patrie;
Elle a paré ses seins pour son terrible amant,
Peint ses yeux, avivé leur sombre flamboiement,
Et parfumé sa chair, qui reviendra flétrie:

Et pâle elle est allée accomplir sa tuerie…
Ses regards fous d'extase et d'épouvantement,
Et sa voix, et sa danse, et son long corps charmant
Ont enivré le noir cavalier d'Assyrie.

Tout à coup, dans les bras du maître triomphant,
Elle eut l'affreux dégoût de lèvres l'étouffant…
Puis l'homme s'est couché, pris d'un sommeil de bête.

Dans l'horreur de l'amour autant que de la mort,
La femme sur le mâle a frappé sans remord,
Et froide, et lentement elle a scié sa tête.

Полна любви к отчизне, рабством угнетенной,
Она красу свою ей в жертву принесла,
И с нежной песней, ясным смехом озаренной,
          К ужасному любовнику пошла.

Она идет… Горят алмазные запястья…
Предстала перед ним она, как дивный сон, —
И жгучим взором, пляской, полной сладострастья,
         Вождь смуглый Ассирии опьянен!

Свой взор к нему она все ближе наклоняла,
И вдруг в объятья к ней он, торжествуя, пал
И, страстью трепеща, ей ласки расточал,
И, трепеща стыдом, она его ласкала…
         Потом, забывшись, он уснул животным сном…

С смертельным ужасом, отчаяньем, стыдом
Она стоит, его восторги вспоминает,
Дрожа склоняет взор над палачом своим,
И вдруг, сама — палач, блестящий меч вздымает, —
          И тяжкий меч, сверкнув, упал над ним!

Tel, nu, sordide, affreux, nourri des plus vils mets,
Esclave — vois, mon corps en a gardé les signes —
Je suis né libre au fond du golfe aux belles lignes
Où l'Hybla plein de miel mire ses bleus sommets.

J'ai quitté l'île heureuse, hélas!… Ah! si jamais
Vers Syracuse et les abeilles et les vignes
Tu retournes, suivant le vol vernal des cygnes,
Cher hôte, informe-toi de celle que j'aimais.

Reverrai-je ses yeux de sombre violette,
Si purs, sourire au ciel natal qui s'y reflète
Sous l'arc victorieux que tend un sourcil noir?

Sois pitoyable! Pars, va, cherche Cléariste
Et dis-lui que je vis encor pour la revoir.
Tu la reconnaîtras, car elle est toujours triste.

Вот, грязен, страшен, наг, отбросами кормим,
Я — раб, взгляни: клеймо, на теле знак, не скрою.
Но вольным я рожден над бухтой голубою,
В ней зеркало нашла гора верхам своим.
Счастливый остров мой. Зачем расстался с ним?
Коль Сиракузы ты, и пчел, и склон с лозою
Вновь узришь, возвратясь за лебедем весною,
Спроси о той, кого любил я, был любим.
Найди. Скажи. Я жив, хоть боль многострадальна.
Увижу ли ее глаза, фиалок цвет?
Лазурь небес родных — улыбкой в них — зеркальна.
А тонкий свод бровей победно в ночь одет.
С ней свидеться опять — иной надежды нет.
Ее узнаешь ты: она всегда печальна.

Qui que tu sois, Vivant, passe vite parmi
L'herbe du tertre où gît ma cendre inconsolée;
Ne foule point les fleurs de l'humble mausolée
D'où j'écoute ramper le lierre et la fourmi.

Tu t'arrêtes? un chant de colombe a gémi.
Non! qu'elle ne soit pas sur ma tombe immolée!
Si tu veux m'être cher, donne-lui la volée.
La vie est si douce, ah! laisse-la vivre, ami.

Le sais-tu? Sous le myrte enguirlandant la porte,
Épouse et vierge, au seuil nuptial, je suis morte,
Si proche et déjà loin de celui que j'aimais.

Mes yeux se sont fermés à la lumière heureuse,
Et maintenant j'habite, hélas! et pour jamais,
L'inexorable Érèbe et la Nuit Ténébreuse.

Кто б ни был ты, живой, пройди меж трав скорее
Холма печального, где прах грустит мой, тлея.
И не топчи цветы, не трогай мавзолея,
Где слышу, как ползет и плющ и муравей.
Ты замедляешься? Чу, песня голубей.
Кровь голубиная да не мелькнет, алея.
Будь милым, пощади крылатого, жалея.
А жизнь так ласкова! Дай насладиться ей,
О, друг. Под миртою — ты знаешь ли? — ветвистой,
Супруга-девушка, на брачной я черте
Упала мертвая и лишь живу в мечте.
В глаза сомкнутые свет не дойдет лучистый.
Мне ныне суждено быть вечно в темноте,
Мой дом безжалостный — Эреб средь ночи мглистой.

L'hiver a défleuri la lande et le courtil.
Tout est mort. Sur la roche uniformément grise
Où la lame sans fin de l'Atlantique brise,
Le pétale fané pend au dernier pistil.

Et pourtant je ne sais quel arфme subtil
Exhalé de la mer jusqu'à moi par la brise,
D'un effluve si tiède emplit mon cœur qu'il grise;
Ce souffle étrangement parfumé, d'où vient-il?

Ah! Je le reconnais. C'est de trois mille lieues
Qu'il vient, de l'Ouest, là-bas où les Antilles bleues
Se pâment sous l'ardeur de l'astre occidental;

Et j'ai, de ce récif battu du flot kymrique,
Respiré dans le vent qu'embauma l'air natal
La fleur jadis éclose au jardin d'Amérique.

В раздольях дух зимы опустошил цветы.
Все обезжизненно. Лишь о скалу седую
Дробит Атлантика волну свою густую.
Последний лепесток дрожит средь пустоты,
И все же аромат тончайшей красоты
На ветерке морском ко мне доходит, чую.
Теплом он в сердце льет свою струю хмельную.
Дыханье странное, скажи, откуда ты?
А, узнаю его. Тысячеверстной дали
Пройдя голубизну, мечты Антильский брат,
Он, жаркий, долетел оттуда, где Закат.
Кимрийская волна под ним бледнее стали.
И на седой скале цветком дохнуть я рад,
Что где-то возрастил — Американский сад.

L'homme a conquis la terre ardente des lions
Et celle des venins et celle des reptiles,
Et troublé l'Océan où cinglent les nautiles
Du sillage doré des anciens galions.

Mais plus loin que la neige et que les tourbillons
Du Ström et que l'horreur des Spitzbergs infertiles,
Le Pôle bat d'un flot tiède et libre des îles
Où nul marin n'a pu hisser ses pavillons.

Partons! je briserai l'infranchissable glace,
Car dans mon corps hardi je porte une âme lasse
Du facile renom des Conquérants de l'or.

J'irai. Je veux monter au dernier promontoire,
Et qu'une mer, pour tous silencieuse encor,
Caresse mon orgueil d'un murmure de gloire.

Властитель человек в земле горячей львов,
И змеям, и ядам черта — его законы.
По золотым следам, где мчались галеоны,
Встревожив Океан, он — царь среди валов.
Но далее, чем снег, и дальше всех ветров
Мальстрема страшного, Шпицбергенов, где склоны
Бесплодны, полюс шлет волны чуть слышной звоны
На остров, где не встал никто из моряков.
Плывем. Я разломлю преграду ледяную.
В бесстрашном теле — вот — душа с своей тоской.
Конкистадоры — тень с их славой золотой.
Иду. Последний мыс, взойдя, я завоюю.
Пусть море, никому не певшее волной,
Мне, гордому, споет свою хвалу морскую.

Oh! qu'il fait bon rêver d'amour,
Tout le long du sillon qui fume,
Soit que déjà meure le jour,
Soit qu'un soleil d'avril s'allume!
Là-bas, là-bas à l'horizon
Monte une voix de jeune fille;
Là-bas, sous le bois qui s'habille,
Viennent des pas sur le gazon!

Venez, cueilleuses d'anémone,
De primevère et de muguet;
Mon cœur amoureux fait le guet;
 Fillettes, faites-lui l'aumône! <…>

Как ласково любовь лелеять,
Вдоль борозды, где дышит пар,
Готов ли вечер день развеять
Иль солнце — ток апрельских чар.
Вон там, вон там, у кругозора,
Запела девушка — не тут,
Где лес в венчальности убора,
Шаги среди травы идут.
Вы, собиральщицы расцвета,
Вам с анемоной златоок.
И ландыши, — для вас всё это,
Подайте пахарю цветок!

Cette fille, elle est morte, est morte dans ses amours.
Ils l'ont portée en terre, en terre au point du jour.
Ils l'ont couchée toute seule, toute seule en sesatours.
Ils l'ont couchée toute seule, toute seule en son cercueil.
Ils sont rev'nus gaîment, gaîment avec le jour.
Ils ont chanté gaîment, gaîment: «Chacun son tour.
Cette fille, elle est morte, est morte dans ses amours».
Ils sont allés aux champs, aux champs comme tous les jours…

Она умерла, умерла, она умерла от любви.
С рассветом ее унесли, и за гробом немногие шли.
Ее схоронили одну, одну, как она умерла,
Ее схоронили одну, как она перед смертью была.

И с песней вернулись они: «Кому суждено — так умрет».
И пели, и пели они: «Для каждого есть свой черед.
Она умерла, умерла, она умерла от любви».
Ее унесли — и опять работать, работать пошли.