Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961

Я родился в железном обществе,
Постепенно, нередко — ощупью,
Вырабатывавшем добро,
Но зато отвергавшем смолоду,
Отводившем
                   всякое золото
(За компанию — серебро).

Вспоминается мне все чаще
И повторно важно мне:
То, что пахло в Америке счастьем,
Пахло смертью в нашей стране.

Да! Зеленые гимнастерки
Выгребали златые пятерки,
Доставали из-под земли
И в Госбанки их волокли.
Даже зубы встречались редко:
Ни серьги, ничего, ни кольца,
Ведь серьга означала метку —
Знак отсталости и конца.

Мы учили слова отборные
Про общественные уборные,
Про сортиры, что будут блистать,
Потому что все злато мира
На отделку пойдет сортира,
На его красоту и стать.

Доживают любые деньги
Не века — деньки и недельки,
А точней — небольшие года,
Чтобы сгинуть потом навсегда.

Это мы, это мы придумали,
Это в духе наших идей.
Мы первейшие в мире сдунули
Золотую пыльцу с людей.

Деньги пахнут грозным запахом,
Важным, душным и жестоким,
Доброты закатом, западом,
Зла восходом и востоком.

Медь, и серебро, и бронза
Пахнут попросту металлом,
А бумажки пахнут грозно —
Пахнут палачом усталым.

Вот пришел палач с работы,
Взял пижаму, снял рубашку.
У рубашки — запах пота,
Словно у большой бумажки.

Дети! Вы шуметь не смейте!
Спит и дышит мастер трупный,
У дыханья — запах смерти,
Словно у бумажки крупной.

Убили самых смелых, самых лучших,
А тихие и слабые — спаслись.
По проволоке, ржавой и колючей,
Сползает плющ, карабкается ввысь.
Кукушка от зари и до зари
Кукует годы командиру взвода
И в первый раз за все четыре года
Не лжет ему, а правду говорит.

Победу я отпраздновал вчера.
И вот сегодня, в шесть часов утра
После победы и всего почета —
Пылает солнце, не жалея сил.
Над сорока мильонами могил
Восходит солнце,
                           не знающее счета.

Если солдат пройдет по дороге —
Он изобьет усталые ноги.
Это касается только его.
Ей-то, дороге — всего ничего!

Если пройдет по дороге армия,
Скажем, гвардейская или ударная,
Грейдер колеса своротят так,
Словно скулу своротил кулак.

Я был солдатом и был дорогой:
Подчас сапогами булыжник трогал,
Бывало, сам лежал под ногами,
Пинаемый теми же сапогами.

И мне казалось в обоих случаях,
Что для солдата с дорогой — лучшее,
Чтоб солдат с дороги — сошел,
Три метра тени вблизи нашел,
Выключил бы мотор у танка,
Присел, перемотал портянки…

Война несвойственна человеку.
Дороге — совсем не к лицу война.
И если топчет дорогу-калеку
Солдат, измотанный до края, до дна,
Значит, есть на это причина,
Причина, весомая, что кирпичина.

Значит, дорога ведет к его дому,
К родному порогу дорога ведет,
И он не даст солдату чужому
Шагать по дороге взад-вперед.

Не естся хлеб, и песни не поются.
душе, во рту, в глазах — одна тоска.
Все кажется — знамена революции
Без ветерка срываются с древка.
Сентябрь. И немцы лезут к Сталинграду.
А я сижу под Ржевом и ропщу
На все. И сердце ничему не радо —
Ни ордену, ни вёдру, ни борщу.
Через передовую — тишина.
Наверно, немец спит после обеда.
А я жую остылый ком пшена
И стыдно есть — задаром, без победы.

Я был учеником у Маяковского
Не потому, что краски растирал,
А потому, что среди ржанья конского
Я человечьим голосом орал.
Не потому, что сиживал на парте я,
Копируя манеры, рост и пыл,
А потому, что в сорок третьем в партию
И в сорок первом в армию вступил.

Солдаты говорят о бомбах.
И об осколочном железе.
Они не говорят о смерти:
Она им в голову не лезет.

Солдаты вспоминают хату.
Во сне трясут жену как грушу.
А родину — не вспоминают:
Она и так вонзилась в душу.

Сорокаградусный мороз.
Пайковый спирт давно замерз,
И сорок два законных грамма
Нам выдают сухим пайком.
Обледенелым языком
Толку его во рту
                              упрямо.

Вокруг Можайска — ни избы:
Печей нелепые столбы
И обгорелые деревья.

Все — сожжено.
В снегу по грудь
Идем.
Вдали горят деревни:
Враги нам освещают путь.

Ночных пожаров полукруг
Багровит Север, Запад, Юг,
Зато дорогу освещает.
С тех пор и до сих пор
                                       она
Пожаром тем освещена:
Он в этих строчках догорает.

Вот съехал странный грузовик
На вздрогнувшую передовую.
Свою осанку трудовую
Он в боевых местах воздвиг.

Передовая смущена
Его трубой и ящиком.
Еще не видела она
Таких машин образчика.

К шоферу подошел солдат
И вежливо спросил шофера:
— Что ваши люди здесь хотят?
Уедут скоро? Иль нескоро?

Но, обрывая их беседу,
Вдруг
          рявкнула
                            труба,
От правого до левого соседа
Всю тишину дробя, рубя, губя.

Она сперва, как лектор, кашлянула,
Потом запела, как артист,
В азарте рвения дурашливого
Зашедший к смерти — погостить.

У нас была одна пластинка —
Прелестный вальс «Родной Дунай».
Бывало, техник спросит тихо:
«Давать Дунай?» — «Дунай? Давай!»

И — километра три — но фронту,
И — километров пять — вперед
Солдат, зольдатов, взводы, роты
Пластинка за душу берет.

У немцев души перепрели,
Но вальс имел такие трели,
Что мог и это превозмочь…

И музыка венчала ночь
Своей блистательной короной —
Всей лирикой непокоренной,
Всем тем, о чем мы видим сны,
Всем тем, что было до войны.

Ах, немцы, сукины сыны!
Чего им, спрашивается, надо?
И кто их, спрашивается, звал?

На ползвучании рулады
Я вальс
          «Родной Дунай»
                                         прервал.

Вечерами
              в полумраке каторжном
На душе последняя печаль.
Офицеры вынимают карточки,
Мечут на топчан.

Высыхают глотки от желания,
И невест своих
                    до самого утра

Мальчики
                  мужским воспоминанием —
В первый раз!

Разговором горлышки полощут,
Какие они —
                 говорят.
Видимо —
              горячие на ощупь,
Розовые на взгляд.

Если нам
                     из этого страдания
В рай побед положено убыть —
Мы не будем добрыми с Германией!
Мы не сможем быть.

Слепые продавцы открыток
Близ кирхи, на углу сидят,
Они торгуют не в убыток:
Прохожий немец кинет взгляд,
«Цветок» или «Котенка» схватит,
Кредиткой мятою заплатит,
Сам сдачи мелочью возьмет,
Кивнет и, честный, прочь идет.

О, честность, честность без предела!
О ней, наверное, хотела
Авторитетно прокричать
Пред тем как в печь ее стащили,
Моя слепая бабка Циля,
Детей четырнадцати мать.