Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами

Желтобилетная
                       листва бульварная,
толпой вечернею
                          теки с куста.
Расчет на золото,
                          и на товарные,
и на червонные,
                        и ночь — пуста.
Вконец изруганный
                             пивными рыжими,
где время пенится,
                            где гром — гульба,
я тихо радуюсь:
                        мы всё же выживем
с тобою,
             стриженый
                              Цветной бульвар.
Дорожкам хоженым,
                              тропинкам плеваным
никто не мил из вас:
                              иди любой.
Времен товарищи!
                           Даете ль слово нам —
не отступать по ним,
                              не бить отбой?
Под оскорбленьями,
                              под револьверами
по переулкам
                     мы
                          пройдем впотьмах,
и если — некому,
                          то станем первыми
под этой
             жирной грязи
                                  взмах…
И как не бросила
                          она меня еще,
с досады грянув:
                         отвяжись! —
неизменяемая,
                      неизменяющая
и замечательная
                         жизнь!

1924

Раненым медведем
                              мороз дерет.
Санки по Фонтанке
                             летят вперед.
Полоз остер —
                       полосатит снег.
Чьи это там
                   голоса и смех?
«Руку
         на сердце свое
                                 положа,
я тебе скажу:
                      ты не тронь палаша!
Силе такой
                  становясь поперек,
ты б хоть других —
                              не себя —
                                              поберег!»

Белыми копытами
                            лед колотя,
тени по Литейному —
                                 дальше летят.
«Я тебе отвечу,
                        друг дорогой, —
гибель нестрашная
                              в петле тугой!
Позорней и гибельней
                                  в рабстве таком,
голову выбелив,
                          стать стариком.
Пора нам состукнуть
                               клинок о клинок:
в свободу —
                  сердце мое
                                     влюблено!»

Розовые губы,
                       витой чубук.
Синие гусары —
                        пытай судьбу!
Вот они,
             не сгинув,
                              не умирав,
снова собираются
                            в номерах.
Скинуты ментики,
                           ночь глубока,
ну-ка — вспеньте-ка
                               полный бокал!
Нальем и осушим
                           и станем трезвей:
«За Южное братство,
                                за юных друзей!»

Глухие гитары,
                       высокая речь…
Кого им бояться
                          и что им беречь?
В них страсть закипает,
                                   как в пене стакан:
впервые читаются
                            строфы «Цыган»…
Тени по Литейному
                              летят назад.
Брови из-под кивера
                                дворцам грозят.
Кончена беседа.
                          Гони коней!
Утро вечера —
                       мудреней.

Что ж это,
                 что ж это,
                                  что ж это за песнь?!
Голову
            на руки белые
                                   свесь.
Тихие гитары,
                       стыньте, дрожа:
синие гусары
                      под снегом лежат!

1925

Что же мы, что же мы,
неужто ж размоложены,
неужто ж нашей юности
конец пришел?
Неужто ж мы — седыми —
сквозь зубы зацедили,
неужто ж мы не сможем
разогнать прыжок?

А нуте-ка, тика́йте,
на этом перекате
пускай не остановится
такой разбег.
Еще ведь нам не сорок,
еще зрачок наш зорок,
еще мы не засели
на печи в избе!

А ну-ка, все лавиной
на двадцать с половиной,
ветрами нашей бури
напрямик качнем.
На этом перегоне
никто нас не догонит.
Давай? Давай!
Давай начнем!

Что же мы, что же мы,
неужто ж заморожены,
неужто ж нам положено
на месте стать?
А ну-ка каблуками
махнем за облаками,
а ну, опять без совести
вовсю свистать!

Давайте перемолвим
безмолвье синих молний,
давайте снова новое
любить начнем.
Чтоб жизнь опять сначала,
как море, закачала.
Давай? Давай!
Давай начнем!

1927

Не гордись,
                   что, всё ломая,
мнет рука твоя,
жизнь
          под рокоты трамвая
перекатывая.
И не очень-то
                      надейся,
рифм нескромница,
что такие
                лет по десять
после помнятся.
Десять лет —
                     большие сроки:
в зимнем высвисте
могут даже
                  эти строки
сплыть и выцвести.
Ты сама
              всегда смеялась
над романтикой…
Смелость —
                   в ярость,
зрелость —
                  в вялость,
стих — в грамматику.
Так и всё
                войдет в порядок,
всё прикончится,
от весенних
                   лихорадок
спать захочется.
Жизнь без грома
                          и без шума
на мечты
               променяв,
хочешь,
              буду так же думать,
как и ты
              про меня?
Хочешь,
             буду в ту же мерку
лучше
           лучшего
под цыганскую
                        венгерку
жизнь
          зашучивать?
Видишь, вот он,
                         сизый вечер,
съест
          тирады все…
К теплой
               силе человечьей
жмись
           да радуйся!
К теплой силе,
                        к свежей коже,
к синим
             высверкам,
к городским
                    да непрохожим
дальним
              выселкам.

1929

Как услышали про елочку слоны,
Ягуары, павианы, кабаны,
          Тотчас за руки,
          На радостях, взялись
          И вкруг елочки
          Вприсядку понеслись.
Не беда, что, расплясавшись, Бегемот
Повалил на Крокодилицу комод,
И с разбегу круторогий Носорог
Рогом, рогом зацепился за порог.
Ах, как весело, как весело Шакал
На гитаре плясовую заиграл!
Даже бабочки уперлися в бока,
С комарами заплясали трепака.
Пляшут чижики и зайчики в лесах,
Пляшут раки, пляшут окуни в морях,
Пляшут в поле червячки и паучки,
Пляшут божии коровки и жучки.

1917