Елена Катишонок - Порядок слов

Всё сказано, написано и спето:
От слов любви до стариковских снов,
И главное занятие поэта —
Всего лишь поменять порядок слов.

Часы показывали два
Который час подряд.
Висят в безвременье слова
И громко говорят,
И спорят громко, а строка
Ложится за строкой,
И чья-то властная рука
Ведёт моей рукой.

…Ты помнишь край, где колосилась рожь на
сереньком картоне под названьем «Родная речь»?
Тот самый край, где ложь мы ложками столовыми
хлебали и где кормили нас канадскими хлебами,
хоть на обложке колосилась рожь? Но до сих пор
восторженная дрожь от этих «р» в словах: «родная
речь», хоть нет давно страны СССР, хоть речь
родную некому беречь. Ты помнишь край?.. Постой,
не умирай, моя родная! Сильно изувечена, ты
выживаешь силою извечною так, словно прямо из
земли растёшь, как на обложке выгоревшей – рожь.

Обо мне ты вовсе не знала,
А писать давно подгоняла,
Когда что-то темно и вяло
Я кропала, наморщив лоб.
То иронией, то насмешкой
Торопила: скорей! Не мешкай!
Да эзоповым языком
Говорила, но в горле ком
От пронзительных строк в поэме
О раздавленной хризантеме
Под ногами несущих гроб —
Гроб с останками той эпохи,
От которой достались крохи:
Мемуарная ложь да вздохи
Тех, кто нёс её на погост.
Говорила: возня с укладкой
Никогда не проходит гладко;
Отираю глаза украдкой
И с колен встаю во весь рост.
Всё равно будут ночью сниться
Недочитанные страницы
Старых писем, и будет длиться
Пытка прошлым, пока окном
Новый день о себе объявит
И отбросит к трёхмерной яви,
Что, причуд Морфея корявей,
Притворяется новым сном:
Чашка падает и не бьётся;
Мышь, которой нету, скребётся,
Или нитка у бус порвётся
И на шее оставит след…

…………………………

Данту – лавры, тебе – терновый…
Двадцать лет со своей обновой
Прожила, чтоб осталось Слово —
То, что было в начале лет.

На странице второго тома,
Сразу после начальных строк,
Плоским крылышком невесомым —
Хризантемы – той – лепесток.

Стихи всегда приходят ближе к ночи,
Разбавив сон, летучий и непрочный.
Куда-то подевался карандаш.
Биенье слов укладываешь в строчки,
И за тетрадку с лёгкостью отдашь
Полцарства или царство целиком —
Тем более что торговаться не с кем.
С каким-то суеверьем полудетским
Берёшь назад посулы. За окном —
Отёчный глаз притушенной луны,
Под ней фонарь, сочувственно-уныл.
По крыше Трубочист спешит к Пастушке,
Чудной горшочек ладит Свинопас;
Принцесса спит, и в замке свет потушен,
Лишь фрейлины во сне считают: «Раз…»
Стихи всегда толпятся ближе к ночи,
А по утрам неразличимы строчки,
Летящие по старому конверту,
Как пьяный мотоцикл летит к кювету.

Луна подтаяла, как шарик
Несъеденного крем-брюле.
По крыше ветер тихо шарит.
Марьяжит даму пик валет.

А дама, в розу пряча носик,
В ответ лепечет ерунду:
Мол, нынче кринолин не носят…
«Так что же?..» – «Через час в саду».

«Как лист увядший падает на душу»,
Цурэн не видел из-за темноты,
Где для поэта петлю вяжут туже,
А в лужу падают и листья, и листы.

Сон показывают кусками —
Часто рвётся старая плёнка.
Не подушка, а тёплый камень
Под щекою, и плач ребёнка
Из-за стенки тихо сочится.
Боль живёт под левой ключицей,
А во сне только снег и море.
Надо плыть до первого камня,
Чтобы сдать зачёт по истории.
Отчего такая тоска меня
Догнала, за плечо схватила?
Камень дразнится, уплывая;
Не догнать – кончаются силы…
За окном в снегу – мостовая,
Чтоб закрыть глаза – и во сне
Босиком ступить прямо в снег,
И пройти легко, аки посуху,
Прямо по снегу,
Прямо по снегу.

Всё спутано и переплетено:
Спят ласточки в гнезде
                    под зимней кровлей,
Поломанное спит веретено
С коричневым пятном
                    засохшей крови.
А многоженец с синей бородой
Отныне толст, ленив и моногамен —
В болоте ищет ключик золотой
И кукол вешает на стенку
                    вверх ногами.

Всё ясно и предопределено:
Смеются дети, солнце не погасло,
Преломлен хлеб, и налито вино,
Но Аннушка уже купила масло.

В мурашках от дождя, песок озяб
И ёжится, и жмётся ближе к дюнам,
Но дюны не поступятся ни дюймом;
Их бюсты не колышутся.
                              Скользя
По лепестку, уходит дождь.
                                        Волна
Опять наметит контуры прилива;
Скорее деловито, чем игриво
Мазнёт по щиколотке и затем
                              – как встарь —
Оставит с пеной крохотный янтарь.

Что здесь было вначале? —
Мелкой волны курсив,
Над морем чайки кричали
И выпускали шасси.

Набегают строчки на строчки,
Ветер волны качает
И текст выносит – без точки —
За фигурные скобки чаек.

Берег, не бывший пляжем
Вечность тому назад,
Песок расстелил. Мы ляжем
И закроем глаза.

В Новой Англии ночь. Навалилась,
вздохнула, уснула. Тротуар остывает,
деревья шуршат ерунду. Тускнет лампа.
Из сонного Гая Катулла выпадает листок
календарный: «Я завтра приду».

Земную жизнь пройдя до половины,
Мы продолжаем жить – в чужой стране.
В своей судьбе – как в жизни – неповинны,
Бредём, а путь чем дальше, тем странней,
Пока ещё способны к удивленью.
Хотя и непривычно нам, и ново,
На всё глядим очами Годунова,
Растерянность оправдывая ленью.
Политики решают наши судьбы,
А мы молчим, чтоб не гневились судьи.
Нам говорят, что снова злой чечен
Ползёт на берег, точит свой кинжал…
Где то дитя, что спросит: «А зачем?..»
Ребёнка нет;
          а взрослых только жаль —
Все смотрят в сторону.
                    И, право, был ли мальчик?
Пусть на слуху Чечня, десант и Нальчик,
Народ безмолвствует.
Народ опять покорен.
Тот самый, что был вырезан под корень,
И тот, кто в землю врос —
                    или был вбит —
                                        по горло…
Но как узнать, испуганно иль гордо
Народ безмолвствует?
                              Или молчанье мудро,
А варево политики так мутно,
Что нас объединяет общий стыд
И мы молчим, чтоб не спросить: а ты?..

………………………

Молчим, забыв, что бедного Иова
Господь лишил всего, оставив Слово…

Давай играть, что нам с тобой двенадцать
Мучительных и безмятежных лет.
Звонок далёк, как пенсия. Сознаться,
Что алгебра не сделана? Ответ
Всегда не сходится, в ответе (а + b).
Наперекор насмешнице-судьбе
Опять решать. А заглянуть к тебе —
Обильные развесистые дроби
Теснятся, как еврейская родня…
Ответ не сходится, и мы с тобою обе
Играем в рифмы, головы склоня
И набожно уставившись в учебник.
На промокашке остаётся след
Чернил, и нам с тобой двенадцать лет.

Гаспарова читать и Мандельштама,
Гриппуя от неведомого штамма;
Стучит в окно корявый сук каштана…
Прости, мой друг, я не избегнул штампа.

Россия – на пути, чтоб кануть в Лету.
Позирует «Плэйбою» Лорелея.
Освободится, вероятно, к лету
И охмурит любого дуралея.

Метафоры, как центы, сыпь в копилку:
Ведь до конца совсем не много строк —
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

Чуть различимые слова
И очень внятная разлука:
Зимой рассохшегося лука
Оборванная тетива.

Костёр высокий развела,
Чтобы спалить колчан и стрелы,
Но отвернулась: не смотрела,
Как в жарком пламени горела
Её последняя стрела.

Привет тебе, Вергилий! Отослал я моего Горация на
воды: покой необходим ему и отдых, да чтобы тогу
кто-то постирал. Ночную пилят тишину цикады.
Постылый зной сочится, как цикута, и некогда
остыть земле, как утро вновь небо раскаляет добела.
Та, что розовоперстою была, сожгла, должно быть,
птиц – одни цикады (хоть мне понятней слово
«саранча»). Усталый кондиционер, урча, прохладу
льёт из жаркого тумана, и я не знаю, поздно или
рано, уже или ещё – песок так влажен,
что разбухает в талии часов, но по ночам ход
времени не важен: ведь ночь без сна – удел
цикад и сов.
А нам с тобою горсточка песка – богов подарок,
шанс продлить мгновенье под саранчи зазубренное
пенье. И мне противна Батюшкова спесь! —
на циферблате нет отметки «вечность».