Анна Брэдстрит - Поэзия США

Негры в винном погребе
                            подняли шум,
Пьют, ревут пьяную хулу,
Орут, шатаются, дубасят по столу,
Ку-ла-ком
               дубасят по столу,
Бьют по днищам бочек,
                               лупят наобум,
Палками и щетками:
бум, бум, БУМ.
Шелковым зонтиком в бочку черный
грум —
Бумлэй, бумлэй, бумлэй, БУМ.
В погребе клубами дым и пар.
Вот что мне привиделось сквозь
                                  пьяный угар:

Я увидел Конго,
          простертое в ночи,
Стремящее сквозь заросли
               струй своих мечи.
И вдоль его берега
на мно-го верст
Людоедов пляшущих растянулась
                                     горсть.
Я услышал песен кровожадный
                                           стон,
Под берцовой костью рокочущий
                                           гонг.

«КРОВИ!» — выли дудки и флейты
                                      ворожей.
«КРОВИ!» — выли маски
                       колдунов-вождей.
«Закружитесь в вихре барабанной
                                              дроби!

Все в поход! Все в поход!
Вверх по ущельям
                           угоняйте скот!
Все, что ни встретится, все вверх
                                              дном!
Бумлэй, бумлэй, бумлэй, БОМ!
Бинг!»

Вдоль по всему берегу ухают гонги,
А за ними пляшущий, воющий хор
От самого устья мощного Конго
Вплоть до истоков средь Лунных
гор.

«Смерть — это Слон,
Бешеный и дикий,
Ужас наводящий,
Пеною покрытый,
Слон
     с кровавыми и злобными глазами.

БУМ! Горе карликам.
БУМ! Бей арабов.
БУМ! Режьте белых.
              У! У! У!»

Слушайте, как стонет душа
                             Леопольда[41],
Душа Леопольда стонет в аду.

Он отрезал руку у гостя-герольда,
Черти ему руки отрубят в аду.
Слушайте, как гулко ухают гонги,
И костры колеблет черное Конго,
И костры колеблет кровавое Конго,
И растет из ночи
                           тревога,
                                            тревога.
Слушайте, как ветер потихоньку
                                          шепчет
И в мозги вбивает все крепче
                                        и крепче:
«Приносите жертвы. Не гневите
                                            бога,
Или Мумбо-Джумбо,
                              бог всего Конго,

А с ним и другие
                         боги Конго,
Мумбо-Джумбо вас задушит,
Мумбо-Джумбо вас задушит,
Мумбо-Джумбо вас задушит».

Солнце — охотница резвая,
Красной сияет весной,
Солнце — индейская девушка
Из племени Иллиной.

Солнце — пламя, ползущее
По прерии на окоем,
Чтобы ни кустик облачка
Не распустился дождем.

Солнце — олень, умирающий,
На бледных горных лугах,
Золотые рога содрогаются,
В глазах страданье и страх.

Солнце — орел, дряхлеющий
В безветренной рыжей мгле,
Он строит гнездо багровое
В небесах, на духовной скале.

Стекла фабричные вечно биты:
Кто-то, оскалясь, швыряет в них,
Кто-то швыряет кирпич, булыжник,
Кто-то из роду йеху шальных.
Стекла фабричные вечно биты.
Прочие стекла тут ни при чем.
В светлые звонкие окна церкви
Разве запустит кто кирпичом?
Стекла фабричные вечно биты.
Что-то еще предстоит претерпеть.
Что-то неладно, я думаю, в Дании[42].
Кончил о стеклах фабричных петь.

Вскормленные цветами бизоны
Давно миновавших лет
Мчались там, где грохочут вагоны
И цветов на прерии нет,
Там, где метались душистые травы,
Пшеница стоит стеной,
Поют свистками составы, составы
Сладкой доселе весной.
Вскормленные цветами бизоны
Давно миновавших лет
Отревели свое, отбодали свое,
Отрыскали по холмам свое,
И индейцев — кеду́ нет,
И черноногих нет.

Ветер, прорви этот зной,
врежься в него,
порви его на куски.

Плод не может упасть
сквозь плотный воздух —
плод не может упасть в зной,
который сдавил и плющит
острые груши
и круглит виноград.

Врежься в зной —
пропаши его,
отвали в обе стороны
твоей борозды.

Взвихрись, море,
взвихри огромные сосны свои,
островерхие сосны свои расплющь
на скользких утесах,
изрыгни свою червлень на нас
и засыпь нас запасами хвои лежалой.

Я видела, как упала
первая груша — и желтый рой
медосбирающий, густогудящий
не опередил меня
(сохрани нас от красоты)
и я распростерлась
в рыданиях:
ты, бичующий нас цветеньем,
сохрани нас от красоты
плодоносящих дерев.

Медосборщицы
не прервали полета,
воздух гремел их гуденьем,
и я лежала простертая.

О грубо выточенный
бог плодовых садов,
я приношу тебе жертву —
смилуйся, красоты лишенный
сын богов,
и сохрани нас от красоты:
вот эти опавшие орехи,
скинувшие свою зеленую кожуру,
виноградные лозы,
красно-багровые,
налитые сладким соком,
раскрывшиеся гранаты,
и созревший инжир,
и зреющую айву —
я приношу тебе в жертву.

Ты такой золотой,
Как колос, слегка недозрелый, —
В нем блеск золотой загрубелый,
Белый, как дождь белый,
Который частит, не щадя,
По недораскрытым цветкам,
Сбившимся плотно в султаны
На толстых черных ветвях
Иллирийских низеньких яблонь.

Может ли мед источать
Тончайшее благоуханье,
Как кольца твоих волос?
Лицо твое краше дождя,
Покоящегося мирно
На белых медовых сотах,
Искрящего белый воск;
Кольца волос на лбу
Высветят черную тень.

Снова и вспять
долгие волны ползут
и пеною мажут песок,
темень густеет, и море
вбирает тот траурный цвет,
который на женах надет,
когда их любви на свете нет.

Снова и вспять
нить порвалась и ослабла опять,
вниз и вверх и насквозь,
вот уже все соткалось;
узел завязывая, восхочу
друга, которому по плечу
пылкостью сердца пальцы отъять
от ненавистных кросен.

Мысли усталые
душу мою предают,
чуть я закончу труд.
Пальцы скорые, ткань соткав,
скорости дайте духу,
дух, разорви узор,
там, где цветы пестреют,
край синевы морской,
берег родной в морской синеве.

Ткань волшебной была красоты
особенно там, где пестрели цветы;
чары, что издали звали его,
ныне утрачены мною.
Счастье его я ткала,
нитью орудуя в раме,
ткала его славу и пламя,
я думала — кончен труд,
ждала, чтоб один был крут
из тех, кого прочь гнала,
чтоб грохнул он цепи дрязг
пленительнейшей из ласк.

Но каждый раз, как зрю
свой труд, я корю зарю —
хочется сохранить
узор сотворившую нить;
Афина мой дух жесточит
и в мозг мой копьем стучит,
и, словно струи дождя, летят
ее колесница и стрелы,
я вижу: вот падают копья,
вот мой господин идет,
как Гектор, идет владыка,
я вижу: он бьет в бою
блестящих соперников, крут, —
ничтожные в страхе бегут.