Анна Брэдстрит - Поэзия США

Гладстон[55] был еще чтим.
Джон Рескин[56] прославился в свете
«Сокровищами короля».
Крыли Суинберна и Россетти.

Бьюкенен[57] мямлил вонючий;
Голова ее, фавном глянув,
Развлечением стала
Для художников и донжуанов.

В набросках Бёрн-Джонса[58] горят
До сей поры ее глазки.
И царь в галерее Тейт
Поет по ее подсказке.

Глазки прозрачней ручья.
Рассеян и пуст их взгляд.
Мертворожденные, на́ люди вышли
Английские Рубайат.

Тот же ясный взгляд, как у фавна,
Но на лике печать разложенья,
Глазки таятся и ждут…
«Ах, бедная, бедная Дженни»[59]…
Возмущена, что вселенная
Не удивляется хором
Очень скандальной истории
С последним ее ухажером.

Среди черепов под стеклом и зародышей
                                                          в маринаде
Он пытался усовершенствовать каталог —
Последний отпрыск старинного рода,
Из страсбургских сенаторов, господин Верог.

Два часа он судачил о Галифе,
О Даусоне, о Клубе рифмачей[61] — для букета
Рассказал, как умер Джонсон (Лионель):
В пабе упав с высокого табурета.

Но на приватно устроенном вскрытии
Не найден был алкоголь в трупе этом:
Ткани сохранны — пахнуло на Ньюмена[62]
Разумом чистым — как виски гретым.

Шлюхи были Даусону дешевле отеля;
Хедлам звал ввысь; крал Имедж[63] из клада,
Где сплелись Терпсихора, церковь и Вакх,
Как говаривал автор «Дорийского лада».

Господин Верог, далекий от моды,
Со злобою дня не нашедший связи,
Был не в чести у юнцов
Из-за шальных фантазий.

 Ясные небесные глаза,
Кругленькое личико дитяти,
Жесткость от воротничка до гетр,
Коей жалость глупая некстати.

Все — Хорив, Синай и сорок лет —
На лице лежало грузом каменным,
Если вдруг дневной искрился свет
На Бреннбауме Непререкаемом.

В кремовой каюте самоходной яхты
Мистер Никсон советовал мне тоном приятеля:
«Не откладывайте в долгий ящик. Обдумайте
Слабости обозревателя.

Я был столь же беден, как вы.
Вначале, конечно, я просто копил
Гонорары — по пятьдесят в ту пору, —
Вещал мистер Никсон. —
Верьте мне, возьмите себе раздельчик,
Даже если вам служба претит.

Обозревателям — в лапу. С пятидесяти
За полтора года я дошел до трехсот.
Самым трудным орешком
Оказался некий доктор Дандес.

Я на людей смотрю под одним углом —
Купит или не купит мою работу.
Чаевые — хорошая вещь, чего не скажешь
О литературе — тут они бесполезны.

С ходу шедевр не призна́ет никто.
И по боку стишки, мой мальчик,
Кому нужна эта дурь».
……………………………………

Похоже советовал мне приятель Блаугрема:
«Хватит лезть на рожон.
Прислушайся к окружающим. Девяностые
В эту игру поиграли и сдохли, и лопнул
                                                 пузырь».

Под покосившейся крышей
Стилист обретается сирый,
Нищий, неслышнее мыши;
Вот из сумятицы мира
Вечной природою взят.
С необразованной дамой
Дар совершенствовать рад.
Драму приветствует яма.

Кровля течет у жилища,
Где немы изыск и раздор.
Тяжелая, жирная пища.
У двери скрипучий запор.

Хранительница des habits Milésiens[64]
По части ума и эмоций.
Но в Илинге[65] разве найдется
Достойный подобных сцен?

Но что тут, по правде, милетское?
В ней бабушкин старый завет
Засел на десятки лет:
Блюсти положение светское.

«Дафна, чей стан корою покрыт[66],
Листвой ко мне тянет руки», —
Субъективно. В гостиной, обитой тафтой,
Госпожу Валентайн ждал в муке,

Зная, что мой костюм
Совсем не того покроя,
Который бы в ней вызывал
Страсть хотя бы порою,

И сомневался порой
В тонкости понимания
Литературных затей,
Но не ее призвания:

Поэзия — граница идей
Для нее, но также и средство
Вовлечь те слои,
Что с крайностями по соседству;

Крючок, чтоб завлечь леди Джейн,
Повод театра коснуться,
А в случае революции
Подруги нет задушевней.
…………………………………

С другой стороны, шагает душа,
«Та, кою питали культуры великие»,
По Флит-стрит, едва дыша,
И доктора Джонсона[67] слышатся клики.

И тут ведь давно продажа
Носочков для резвых козочек
Вытеснила разведение
Чудны́х пиэрийских розочек.

Иди, немая от рожденья книга,
Поведай той, что песню Лоуса мне пела:
Как песней некогда,
Ты жизнью овладела,
Быть может, ты бы мне простить сумела
Грехи, что делают мой дух увечным,
И увенчала бы себя хваленьем вечным.

Поведай той, что прячет
В простом напеве клад,
Заботясь лишь о том, чтоб прелести ее
Жизнь смыслом наполняли:
Пусть сохранится это бытие,
Как роскошь роз в волшебном янтаре, —
Оранжевый и красный, как в заре,
Сольются, станут веществом одним,
Одною краской, время стерегущей.

Поведай той, что ходит
С былою песней на устах,
Не расставаясь с песнею, не зная
Тех уст, что песню сотворили,
Тех уст, что губ нежнейших не грубей, —
Они в веках споют хваленья ей,
Когда наш прах с уоллеровым ляжет, —
Опилки на опилки немоты,
И все разрушат зубы пустоты —
За исключеньем красоты.

Густеет зимний вечер в ночь,
И запахи чадит жаркое.
Шесть часов.
Сожженье дымных дней такое,
И вот вам ноги обмотал
Дождливый шквал
Листвою, сброшенною в грязь,
Газетами с пустых участков;
И бьет, струясь,
О ставни, трубы ливень частый.
А на углу стоит, дымясь,
Извозчичья худая кляча,
И фонари зажглись, маяча.

О смерти Вебстер размышлял,
И прозревал костяк сквозь кожу;
Безгубая из-под земли
Его звала к себе на ложе.

Он замечал, что не зрачок,
А лютик смотрит из глазницы,
Что вожделеющая мысль
К телам безжизненным стремится.

Таким же был, наверно, Донн,
Добравшийся до откровенья,
Что нет замен вне бытия
Объятью и проникновению,

Он знал, как стонет костный мозг,
Как кости бьются в лихорадке;
Лишенным плоти не дано
Соединения и разрядки.
……………………………

Милашка Гришкина глаза
Подводит, чтобы быть глазастей;
Ее привольный бюст — намек
На пневматические страсти.

В лесу залегший ягуар
Манит бегущую мартышку
При помощи кошачьих чар;
У Гришкиной же свой домишко.

Волнообразный ягуар
В чащобе душной и трясинной
Разит кошатиной слабей,
Чем крошка Гришкина в гостиной.

Прообразы живых существ
Вкруг прелестей ее роятся;
А мы к истлевшим ребрам льнем,
Чтоб с метафизикой обняться.