Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Дозревает день длиннющий ярым яблоком,
                   льются листья лип,
                   вьется воза скрип,
возле леса волю лета славят зяблики.

Плавится к закату солнца неба палуба,
                   как отара в отаве,
                   сизый сумрак истаял,
в яслях яра ясный ястер травит ястреба.

Пьяно пиано на пианино трав
                   ветер сыграл.
Скачут дни, как малые дети,
плачет по полночи петел
                                   и

                   ости, осокори,
                                 рой ос —
                                 сбылось:
                                 зри осень
                                    и

                                    о
                                    осень
                                    ень
                                    нь.

Осень прокатилась вдоль по полю — возом золотым.
Над стернями измороси космы — колосится дым.

Солнце с плеткою лучистой — огненный погонщик.
Напрямик по небу тучи, точно в поле кони.

На кудели кроны рыжей виснет паутина.
О вершину опираясь, даль седая стынет.

Ветер желтый лист с дорог сметает помелом,
ветви голые грохочут в чаще бронзовый псалом.

Белые цветы упали — близких снежных бурь предвестьем;
в первый раз тогда поцеловала землю вечность.

Веки день размыкает и отворяет сонное солнца око.
Руки на ветер кладем благоуханный и дышим глубоко.

Наши опустим ладони в зимне-чисто-хрустальную воду.
Залетит с полей ветерок легкий, свеет дымку с тихого броду.

Птичьими стайками обрывки облака трепещут крылами над лесом.
Прядем сердцами из солнечной пряжи простую ровную песню.

Отдадим без боли давний плач и грусть воде, лесам и полю
и понесем над собою зонт неба по родному раздолью.

Мохнатый, косматый, патластый,
курлапый, да нескладный, да колченогий,
клешнеподобные убрал под себя ноги,
бельмом отдыхая на солнечных латках.

Чумаз, космогруд, мух облеплен назойливым сонмом
Прогнившие щеки, трухлявые зубы.
Как мир наш устроен разумно! —
равны мы под солнцем.

Зачем явилась ты нежданно,
стучась в мое окно?
Зачем так сердце бьется странно
и дума — заодно?

Зачем явилась ты нежданно
и засияла радугой в окне?
Зачем так сердце неустанно
ты будишь в беспросветном дне?

Тысяча вопросов падает на наши уста,
тысяча путей накрест ложится нам под ноги,
тысяча денниц свои дарует нам дороги,
тысяча огней пылает, — дальше темень пуста.
и не ведаем, как повстречаем дни, что грядут,
моряки-слепцы на корабельной мачте мира.
Муза, изгнанная из действительности мига,
как отыщешь средь путей мильена утренний путь?

Я не сумею, я не в силах, я не в силах
для музы
отделывать куплеты, как алмазы,
средь скверны, и заразы,
и безобразий.

Я только знаю: в этой пьесе некрасивой
вот-вот, быть может, даже ныне
увижу вдруг тебя в народа дивном
чине.

Зачем явилась ты нежданно,
стучась в мое окно?
Зачем так сердце бьется странно
и дума — заодно?

Зачем явилась ты нежданно,
стучась в мое окно?
Зачем так сердце бьется странно?
А может, что-то зрит оно…

                                    В ладони урони чело,
                                    в ладони урони чело.
В вазах строф цветут букеты слов изначальных.
В глаза луны смотреть ты будешь сквозь стекло печали.
                                    Туман обнимет ночи зной,
                                    туман, что сеется золой.
                                    Вот месяц сел уже,
                                    расплывшись
                                    в воде кругами весь.
И в листья голубые слов оденется раздумий ветвь,
глаза прикроешь тишиною, как руками, — и в душе
                                    услышишь песнь,
                                    стихи услышишь.
Не те, что источают альбомные духи,—
                                    услышишь
                                    лишь черенками мыслей
привитые в сердцах людских стихи.

Весна и ветер средь высоких
верхушек, сизых и червонных.
О, вечно юная обычность
пьянит бездонностью мгновенья!

Я, жизнь свою продавший солнцу
за сто безумия червонцев,—
всегда восторженный язычник,
поэт весеннего похмелья.

Зегзицей скрипка на стене,
кувшин червонный, ларь цветистый.
В той скрипке — творческих огней
сиянье в росах серебристых.

В ларе цветистом — корень песни,
хмельное зелье, воск и зерна
да камни ясные трех перстней
на самом дне легли узором.

В кувшине том — напиток мятный
и капли явора — глазурью.
Струна моя, звони набатно
любви и вешнему безумству.

Витает крыша в вышине,
кружит кувшин, ларь напевает.
И солнце — птицею в огне,
и утро на заборных сваях…

Певуньи-двери, белый явор
и старый, расписной порог.
Так и несу из детской яви
начало всех моих дорог,
так память детства сохранила
уже поблекшие холсты
и так бедны охват и сила
той песни, что играешь ты,
что простодушием волнует,
но без нечаянной слезы
пейзажи прошлого рисует.
И хочется вернуть азы —
мальчишек радости и бури.
Быстрей струится в жилах кровь,
и счастье светится из хмури,
и пальцы дружатся с пером.

На ки́черах[24] седые травы,
червонный камушек в руке.
И ночь, как смоль, и день чернявый,
как цыган в поле налегке.
Ликуя, пылкие потоки,
как парни на призыв девчат,
летят к долинам недалеким,
что в космах измороси спят,
и курится цветочный запах,
как дым из трубок в небеса.
Трепещут ели в ветра лапах,
почти беззвучно голосят,
стекают в землю капли шума
смолою из горячих пней.
Повитый в зелень и раздумья,
бредет олень на звон ключей.
До срока солнце спит в колодце
на мохом выложенном дне,
затем оно кустом пробьется,
чтоб возвестить о новом дне.
Поет дубрава сном кудлатым,
прадавним шумом понесло.
На склоне пестрою заплатой
к горе приметано село.

Корчма — что куст, родящий звезды,
мигает свечами в ночи.
Сивухою пропитан воздух,
скрежещут ржавые ключи.
Смычок азартный рвут цыганы,
раскатистый несется бас.
Музы́ки гром, и голос пьяный,
и струн хмельных распутный глас.
Все десять пальцев нежат флейту,
в экстазе дерево горит.
Из бубна, как из жбана, хлещут
вселенский гром, последний крик.
Пылает скрипка, тихнет, вянет,
и сердце бубна бьется пьяно.
И об опришках[25] в сотый раз
рассказывает в песне бас:
святая пуля, злак незнамый,
литая сбруя, злая борть,
лихая ночь и смерть в бальзамах,
что их влюбленным варит черт.
А месяц, что певец-мечтатель,
взирает на земное дно.
И в гопаке взвивает платья
дивчина, как веретено.

Еще запомнил: над прудом
искристой сетью утро тает.
Еще запомнил: белый дом,
из бревен сшитый и мечтаний.
Еще запомнил: в солнце мост
рудой хребет лениво тянет,
как будто исполинский кот,
во сне глаза сомкнувший злые.
И дом, и мост, должно, стоят,
но для меня давно уплыли
и только памятью горят.
Над мостом ворон алчно каркал,
по речке солнце плыло в лес.
Под этот мост на ловлю раков
ходил и я в свои пять лет.
Рвал о шиповник одежонку,
губами кровь свою ловил.
На звезды пялился мальчонка,
да вот своей не находил.
Седые небо здесь и очи
у озабоченных людей.
Дожди бубнят и стекла мочат,
любого бедствия лютей.
Под этим небом разостлалась
земля смереки[26] и овса.
Как мхом, окутана печалью
страна задумчивая вся.
Лишений знаком вырастает
бурьян никчемный — лебеда.
Под небом вечным и бескрайним
у лемка[27] — вечная нужда.
В таинственных пещерах Лада
парням гадает молодым.
В церквах Христов курится ладан
и тянется молитвы дым.
На небе только к синим зорям
доходит тот призывный глас
людей бесхитростных, бескрылых,
всю жизнь целующих покорно
алтарь, не воздымая глаз,
устами, черными от пыли,
людей, что из утробы пекла
молитвы шлют Христу и Духу,
чтобы послали в дом копейку
на хлеб, на соль и на сивуху.

Земля пустует, веет ветер,
на ниве мох одеждой теплой,
а люди, как и в целом свете,
родятся, терпят, умирают,
Проходят моры и потопы,
повсюду множа пустыри,
грохочут войны и стихают,
меняются поводыри,
года плывут, как буйны воды,
и об опришках дождь осенний
воспоминания выводит,
Какое время протекло!
Лишь лемковское неизменно
векует нищее село.

Туда стрелою слово шлю,
туда на крыльях песни мчатся.
В таком селе судьбу свою
я начал, жизни величальник.
В народе, чистом изначально,
влачащем смирно доли пай,
боготворящем неба тайны
под знаком вещего серпа.
И может, здесь бы и остался,
подобно всем, смирился сам,
к земле немотственно прижался,
молясь ликующим овсам,—
но Тот, кто серне легкость дал,
пчеле — медовые цветы,
безжалостные когти — рыси,
мне слово песни даровал
и зубы, чтоб в кольце беды
я с ней по-рыцарски сразился.

Безбрежен мир. Безбрежней сердца.
И ветер никнет в той дали.
Не уместить в стихе усердном
ни звезд, ни неба, ни земли.
В миры большие путь не мерен.
Я с детства вверился ему.
И впрямь, границ не знает время,
но это ведомо кому?
Тревоги, радости, измены,
любовь, ошибки, ночи темень,
девчонки серые глаза.
Безверья мрак, и пыл любовный,
удачи хмель, коварства залп,
восторг свершенья исступленный,
и непотребно сытый стол,
и милость творчества святая —
все жизнь дала, не утая.
Ее здесь величаю я,
взывая: пусть я нищ и гол,—
пьяни меня! Концом пугая,
пусть голову осыплет ржа,
пусть снежная падет пороша,—
вот дума, горе сокруша,
восходит, как хрусталь, ясна.
О юность, ты в миру одна
прельстительна и непорочна.

Теней напевы, белый явор
и звонкий тесаный порог.
Так и глядят из детской яви
истоки всех моих дорог.