Анна Брэдстрит - Поэзия США

Мы поссорились с ним в то утро,
Потому что ему было шестьдесят пять,
А мне — только тридцать и я была нервна:
Ведь я носила под сердцем ребенка,
Рождения которого так страшилась.
Я думала о прощальном письме,
О последней, жестокой вести
От этой некогда близкой юной души,
Измену которой я хотела скрыть,
Выйдя замуж за старика.
Потом я приняла морфий и села читать.
Сквозь черную ночь, что застлала мои глаза,
Я вижу и сейчас мерцающий свет спокойных слов:
«И сказал Иисус: Истинно
Говорю тебе, еще сегодня
Будешь ты со мною в раю».

Мне всегда казалось, что торговля недвижимостью,
Судейство и адвокатура, кредит и банки,
Да и любое другое занятие —
Все равно что азартная карточная игра:
Ведь всюду властвует случай!
И все же —
Если встретишь человека, ревностного в делах,
Знай: ему будет дано
Предстать пред царями.

Как часто рассматривал я
Этот высеченный в мраморе образ
Моего предназначения:
Корабль со спущенными парусами,
Ждущий выхода в море
В тихой гавани.
Поистине, он стал символом всей моей жизни.
Любовь улыбнулась мне, — я опасался разочарования.
Печаль постучалась в мою дверь, но страх был сильнее.
Честолюбие звало меня, — а я испугался риска.
А ведь я так жаждал жизни, полной значенья!
Теперь я знаю: надо смело поднимать паруса
И ловить ветер судьбы,
Куда бы он ни погнал наш корабль.
Стремясь оправдать свою жизнь, можно кончить
                                                                         безумием,
Но жизнь без цели и смысла — это мученье
От вечного непокоя и смутных желаний.
Она — как корабль, влекущийся к морю,
Но скованный страхом.

Я убежал из дома,
Уехал с заезжим цирком,
Потому что влюбился в мадемуазель Эстраделлу,
Укротительницу львов.
Однажды, дав зверям поголодать целые сутки,
Я вошел к ним в клетку
И принялся хлестать плетью
Брутуса, Лео и Джипси.
И Брутус, разъярившись,
Бросился на меня…
Когда я вступал в эти сумеречные области,
Мне встретилась тень.
Она изругала меня
И сказала, что я получил по заслугам.
Это был Робеспьер!

Я был богат, и сограждане чтили меня.
Я был отцом многих детей,
Рожденных благородной женщиной
И выросших здесь,
В этом большом усадебном доме
На самой окраине городка, —
Вы, наверное, знаете высокий кедр,
Что растет перед ним на поляне.
Мальчиков я послал учиться в Энн Арбор, девочек
                                                                     в Рокфорд,
И так я жил, ожидая от каждого нового дня
Лишь новых богатств и почестей —
Отдыхая по вечерам под высоким кедром.
Годы шли.
Я послал девочек в Европу;
Я выдал их замуж и дал им приданое.
Я дал мальчикам деньги, чтобы они вложили их в дело.
Это были здоровые дети, крепкие с виду, как яблоки,
В которых еще не подгнили битые места.
Но вот Джон покинул наши края, чтобы бежать
                                                            от бесчестья,
Дженни скончалась в родовых муках —
Я сидел под моим кедром.
Гарри застрелился наутро после кутежа,
Сюзи бросила мужа —
Я сидел под моим кедром.
Пол надорвался от чрезмерной работы,
Мэри затворилась у себя, покинутая любимым, —
Я сидел под моим кедром.
Все они ушли, раздавленные жизнью или с подбитыми
                                                                       крыльями, —
Я сидел под моим кедром.
Мать их, моя подруга, тоже ушла —
Я сидел под моим кедром,
Пока мне не пробило девяносто лет.
О земля, ласковая мать, прими в свое лоно опавший лист!

Я была простой крестьянской девушкой из Германии,
Розовощекой, голубоглазой, крепкой и веселой.
Я служила у Томаса Грина — это было мое первое место.
Однажды, в летний день, когда жены его не было дома,
Он прокрался ко мне на кухню и стиснул меня
В объятьях и стал целовать мне шею и грудь,
А я отворачивала голову… А потом — ни я, ни он
Не могли сказать, как случилось то́, что случилось.
Я заливалась слезами: что же будет теперь со мной?
И плакала, плакала после — когда мое бесчестье
Стало уже невозможно скрывать.
И вот наконец миссис Грин сказала, что ей все ясно,
По что она не собирается позорить меня
И, будучи бездетной, усыновит моего ребенка
(Муж подарил ей ферму за то, что она не подняла шума).
Она перестала выходить и распустила слух,
Будто это ей предстояло вскоре рожать.
Все сошло удачно.
Ребенок родился, никто ничего не заподозрил,
И оба, муж и жена, были так ласковы со мной…
А потом Гус Вертман женился на мне, пролетели года,
И, когда на политических собраниях
Видели, как я плачу, все думали, что я растрогана
                                                                              до слез
Красноречием Гамильтона Грина…
А дело было вовсе не в том —
Мне просто хотелось крикнуть:
Это мой сын! Это моя плоть и кровь!

Я был единственным сыном
Фрэнсис Харрис, рожденной в Виргинии,
И Томаса Грина, выходца из Кентукки.
Оба были отпрысками уважаемых, достойных родов.
Им я обязан тем, что стал судьей,
Членом конгресса, одним из лидеров в штате, —
Всем, чего я достиг.
От матери я унаследовал
Живую мысль, фантазию, яркость речи,
От отца — волю, трезвость суждения, логический ум.
И если я смог по мере сил послужить народу —
Честь им за это,
Честь им одним.

Любопытные, слушайте повесть неизвестного,
Чья могила не отмечена даже камнем.
Радостным и беспечным юнцом,
Блуждая с ружьем на плече по лесам
Вблизи имения Аарона Хэтфилда,
Ястреба я подстрелил однажды:
Он сидел на верхушке мертвого дерева
И упал с гортанным криком к моим ногам,
Распластав бессильно раненое крыло.
Я взял его домой и запер в клетку,
В которой он прожил много лет,
Злобно наскакивая на меня, когда
Я приносил ему питье или пищу.
Теперь я блуждаю по царству теней,
Разыскивая душу ястреба, чтобы
Предложить ему дружбу того, кто жизнью,
Как он, был ранен и заперт в клетку.

Уметь взглянуть на любой вопрос с любой стороны
И принять любую сторону, быть всем, чем угодно, но
                                                              лишь неподолгу,
Выворачивать истину наизнанку или заглушать ее
                                                                   из расчета,
Играть на высоких чувствах и на страстях рода
                                                                     людского
Ради хитроумных замыслов и низменных целей,
Закрываться — как актеры древности маской —
Восьмью полосами своей газеты и, прячась за нею,
Орать через мегафоны крупного шрифта:
«Вот я — исполин!» —
И притом жить жизнью тайного ночного вора,
С сознанием, отравленным презрительным приговором,
Рожденным в тайниках твоей же души…
Копаться за деньги в грязи скандалов и сплетен
И выставлять ее перед всем светом из мести,
Сокрушать репутации, а если надо — и жизни,
Чтобы выиграть, взять свое любою ценой,
Защитить собственное существование.
Наслаждаться своей сатанинской властью
И подкапываться под цивилизованное общество —
Как глупый подросток подбрасывает бревно на рельсы,
Чтобы вызвать крушение экспресса…
Словом — быть редактором газеты, как я!
А потом лежать в земле здесь, у самой реки,
Близ стока городских нечистот,
За свалкой мусора и кучами жестянок из-под консервов,
Где закапывают плоды тайных абортов.