Нина Гаген-Торн - Memoria
В комнату вошел синеглазый, худенький мальчик лет десяти.
— Веди к матери! Постояльцы, мол, к вам. В светелке им знатно и вам не помеха.
— Ну-к што! Пойдемте! — Олеша оглядел нас задумчивыми синими глазами и улыбнулся. — Давайте вешши ташшить помогу. — Он взял у Лизы мешок, из которого торчала тренога фотоаппарата.
Мы взвалили котомки, простясь с председателем, и пошли за Олешей.
— Вы чьих? — спросил Олеша на улице.
— Питерские! — весело отвечала я. — А ты чей — мы знаем.
— А ну?
— Бушуевский. Алексей Петрович Бушуев, так?
— Правильно! — удивился Олеша. — Как ты догадалась?
— Слово такое знаю! Пошепчу и каждого человека насквозь вижу, — шутила я. — Хочешь? Про тебя все расскажу?
— А ну!
— Лет тебе десять. С отцом тебя мать в море не пускает, балует; любишь ты книжки читать да рисовать; значит, нам родней приходишься!
— Пошто?
— По то, что мы читать, да писать, да рисовать — мастера.
— Как ты знаешь, что я книжки люблю?
— А это что? — Я похлопала его за пазухой.
— Ну — книжка!
— То-то! А это? — Я указала чернильное пятно и след цветного карандаша на рубашке. — Ты, брат, не отпирайся — все знаю!
Олеша засмеялся и покачал головой.
— Прытка девка!
— От меня не спрячешь! Лучше сам все рассказывай!
— Что ж тебе сказывать?
— Про все, что знаешь. Ты мне, а я тебе. Ладно?
— А ты про чо сказывать будешь?
— Про Питер, про другие города, про всяких людей и про всяких зверей.
— О-о, поди, хвасташь?
— Ну — сам увидишь! А сейчас скажи, как твою маму звать?
— Онисьей Романовной. Да ты баяла, сама знаешь, как человека звать, пошто спрашивашь? — лукаво спросил Олеша.
— Я знаю, как увижу да пошепчу, а теперь подойду да прямо и скажу: «Здравствуйте, Онисья Романовна!»
Онисья Романовна встретила нас приветливо:
— Ну-к што? Живите! Светелка пустая стоит. Только вот ни лечь, ни сесть там не на что: ни кроватей, ни лавок, ни стола. Постели-то я дам.
— Спасибо, да мы как-нибудь… у нас с собой одеяла, на полу устроимся, нам надо лопарей дождаться.
— Живите, сколь поживется, — сказала она приветливо.
Мы положили вещи и пошли осмотреть поселок. Был он невелик; казенная лавка, где выдавали пайки рыбакам, склады для заготовленной трески, салотопная — для выпарки тресковой печени, несколько громоздких срубов, где жили рыбаки, приезжавшие в Гаврилово на сезон лова трески. Немногочисленные дома постоянных жителей, переселившихся в Гаврилово с семьями. Дошли до реки Вороньей, куда должны были на днях прикочевать лопари. Надо их дожидаться. Сходили в лавку запастись продуктами. Но сведения о нас еще не поступили. Со следующим ботом должны были прислать наш хлебный паек, но когда придет этот бот — неизвестно. В лавке был только табак и дешевые конфеты. У нас — только остаток привезенных из Мурманска сухарей. Решили — будем питаться грибами, их много растет во мху.
Среди стелющихся по земле ползучих березок, возвышаясь над ними, стояли грибы-березовики. Нарвали их много. Разложили костерок, сварили похлебку — постеснялись варить такую еду в печи у Бушуевых. Целый следующий день бродили по окрестности. Ждали: скоро ли прикочуют к Вороньей реке лопари.
На третий день туман вышел из океана и захватил землю. Он был так густ, что казалось, бушуевская светелка плавает в нем, как поплавок.
— Три дня! — мрачно сказала Лиза. — Три дня уже, как мы приехали, а видим только туман в огромном количестве, в меньшем — скалы и в минимальном — поморов. Хотела бы я знать, когда же приедут лопари?! Безделье угнетает…
— И бескормица тоже, — согласилась я. — Хотела бы я знать, когда же прибудут наши пайки? Сухари уже кончились…
— Вчера грибы, сегодня грибы, завтра тоже; это, конечно, маловато без хлеба, — сказал наш Физик.
— Обошлись бы и грибами, если бы дело делали, — сурово ответила Лиза.
— А вы пошто трешшинку не берете? — спросил Олеша, поднимая голову от тетрадки. О нем забыли, так тихо сидел он в светлице, раскрашивая Федиными красками срисованный с журнала пароход. Лежа на животе, вытянув в сторону язык, он с утра рисовал и красил — первый раз в жизни увидел акварельные краски.
Мы все сидели на полу — мебели в светелке не было. Федя дочерчивал карту маршрута, Лиза графила тетрадь, я записывала в дневник.
— Как же нам рыбу брать, Алексей Петрович, когда у нас на это денег нету? Только чтобы паек выкупить, — сказал Федя.
Олеша засмеялся.
— Нешто за рыбу деньги платят?
— То есть как же без денег?
— Да как йолы пристанут, подойдите — вам каждый трешшину даст! Нешто могут человеку не дать? Тогда рыба ловиться не станет. Так ведется: пристанет рыбак и кто стренется — дает рыбину. А то лову не будет. Это кажный знат.
— Послушайте, ведь это — остаток первобытного коммунизма! — в восторге сказала Лиза. — Вот интересно!
— И практически важно, прибавьте! — улыбнулся Физик.
— Вы бы давно про рыбину-то сказали, — укорил Олеша, — я думал, вы не едите!
Он вышел из светелки и с грохотом побежал по ступенькам.
— Интересный народ поморы, — сказала я. — Стоит все-таки заняться ими.
— Но мы приехали с другим заданием, Нина, — с упреком сказал Федя. — Надо сознательно отбирать материал.
— Ну до чего же я несознательная! — сказала, отворяя дверь, Онисья Романовна. — Как это не догадалась рыбы предложить! Ведь уха наварена, на всех хватит. Пойдемте, пойдемте, милости прошу ужинать.
На другой день, когда рыбаки возвращались с лова, я села на берегу.
Стройная просмоленная йола с высоко поднятым носом, сложив парус, скользнула к берегу. Парень выпрыгнул на камни, подтянул канат и закрепил якорь.
Старик с вспененной, кудрявящейся бородой подвязывал паруса и смотрел на меня светлыми глазами.
— Здравствуйте! — сказала я. — Не знаю, как полагается говорить, когда люди с лова вернулись.
— Как ни скажи, все ладно, дочка, коли от сердца скажешь… все ладно, — дружелюбно ответил старик. — Возьми-ка рыбину на уху. Вот с печенкой, мы еще не пластовали. А печень трескова — больно сладка в ухе. Едала ты трескову печенку, свежую, чужаниночка? Ну бери, на добро здоровье! — старик взял за хвост тяжелое, серебряное тело трески и бросил на берег. — Сейчас пластовать станем.
Парень шагнул в йолу. Нож заблестел у него в руках. Он поднимал рыбьи тела, одним взмахом вспарывал их, кидал печень в корзину, кишки — в море, рыбину — на берег. Чайки носились над йолой и дрались за добычу.
— Скажите, пожалуйста, почему первому встречному обязательно дают рыбину? — спросила я.
— А как же? Кого стренешь — надо дать: тебе Бог послал, ты и дай, а то море осердится, — убежденно сказал старик.
— Ну, спасибо, дедушка! — сказала я.
Рано утром Олеша вскарабкался в светелку.
— Ставайте! — сказал он, отворяя дверь. — Ловозерские приехали: лопин Митюша с семейством на низу Вороньей стали, у губы. Поди сей день и Семен с нашими олешками подойдет.
Я вскочила с разостланной на полу постели и натянула платье. Непричесанная Лиза принялась искать блокнот.
— Сразу тронемся? — спросила она.
— Безусловно! — из-за одеяла ответил Федя. — Только хорошо ли, если все? Когда так много народу — пожалуй, трудно будет.
— Это правда, — решила я. — Идите к Митюше вдвоем, а я пойду с Олешей в тундру. А потом займусь поморами.
Олеша и Борис Иваныч
— Ты скажи мне: конь-от, он какой ростом? Как собака, как олень аль поболе? — Олеша поднял на меня синие глаза.
— Ты разве никогда не видел коня, Алешенька?
— На картинках видел, а живого не видывал. Смотрю когда на оленей и думаю: ужели он больше? Он страшный? Как медведь?
— Почему страшный? Ты же видел на картинках! На конях работают, пашут землю!
— Вида-ал, — задумчиво протянул Олеша. — Я въяве поглядел бы! И коня и как хлеб сеют…
— Ты отсюда не выезжал?
— В Териберку ездил. Корову я там видал, — оживился Олеша, — така больша! Рога каки толстушши!
Он надул губы, руками и губами показывая толщину и тяжесть коровьих рогов.
— Там я и молоко пил коровье… Сладко!
— Ты тут родился, Алеша?
— Не, я по третьему году был, как тятя хоромы здесь поставил. С Онеги мы… Ране он с другим онежанам летовать сюда ходил, а потом хоромы поставил и нас насовсем перевел. Я Онегу-то не помню… Только море да камни, чайки да олешки.
Мы с ним сидели в тундре на камнях и держали полные корзинки грибов. Олеша привел сюда меня посмотреть, не приехал ли Семен-лопин. Но его еще не было.
