Нина Гаген-Торн - Memoria
Мы остались ночевать в вагоне.
Утром, чаевничая, обсуждали наш маршрут.
— Советую остановиться на Вороньей. Начать с устья и подняться вверх, — сказал Крепс.
Мы пошли оформлять документы.
Вечером Крепс встретил нас ухой и веселым сообщением: договорился со знакомым капитаном! Завтра его бот отправляется в Гаврилово. С утра пойдем на пристань.
На пристани — сивые доски. С грохотом катят по доскам огромные бочки. Бот пыхтит у причала…
— Придем в Териберку за полночь, — сказал чей-то голос.
Мы заснули.
Териберка
Проснулись все сразу. Ботик тихо покачивало. Федя вылез из бочки, где спал.
— Териберка, — сказал он. — Приехали в полночь. Как хорошо здесь!
Йолы толпились у пристани. Голубая вода лизала гальку берега. По берегу стояли шпалерами суковатые вешала. На них сохли тресковые головы.
Дальше толпились домишки.
— Выйдем? — спросил Федя. — Ночь, видно, отменяется по случаю прихода бота. Не только люди, вон даже овцы не спят.
Три овцы, торопливо прожевывая что-то, стояли на берегу.
По мосткам кончили катать бочки; мы пробрались на берег.
Улицей шли вешала — ряды деревянных жердей; на них тресковые головы, головы таращили рыжие жабры.
— Для чего столько голов? — удивилась Лиза.
— Овец кормим вместо сена, — отвечал проходивший помор.
— Да ну?! Шутите?
— Поглядите, как овцы приучены!
Он оторвал голову и кинул овцам. Три овцы, тряся хвостиками, подбежали и стали рвать друг у друга рыбью голову, топоча копытцами и толкаясь. Разорвали, уставились желтыми глазами, быстро жуя рыбьи косточки. Прохожий пошел, они, толкаясь, побежали за ним.
Вешала были у каждого домика. Рыбьи головы смотрели сушеными глазами в широкие окна. Дверь домика распахнулась: мальчик выбежал и погнал овец.
— Зайдем, посмотрим, как живут! — предложила я.
— Что ты! Ведь ночь, как же мы войдем? Неудобно! — засомневалась Лиза.
— Ночь отменена: никто не спит, мальчик выбежал из этого дома. А мы попросим напиться, — не унималась я.
— Решаюсь! — сказал Федя и постучал.
— Войдите! — крикнул звонкий женский голос. С порога была видна кухня такой чистоты, что мы остановились: пол, стены, потолок и все вещи сияли бликами масляной краски — голубой, кофейной, палевой. Низкий солнечный луч дробился в медном блеске задвижек, кастрюлек, крантиков у плиты. На полу вместо дорожки лежали белой краской окрашенные доски на рейках. Они вели из кухни в комнату.
Эти доски удивили нас больше всего: в них блестел какой-то незнакомый, невиданный быт.
— Откуда вы? — невольно спросила Лиза хозяйку, обернувшуюся от плиты. — Приехали сюда откуда?
— Из Вардэ, — не удивляясь, ответила светловолосая хозяйка.
Прозрачная синева ее глаз тоже говорила о каком-то другом мире. Она улыбнулась фарфорово-чистыми зубами.
— Ездил, ездил муж промышлять сюда, да и переехали совсем. Тут многие из Норвегии приехали, когда у вас свобода стала.
— Вы так хорошо говорите по-русски. Никак нельзя сказать, что вы не русская!
— Бабка у меня из Колы. Дед мой в Колу торговать ходил, там и засватал ее. Она со мной всегда по-русски говорила.
— Уж не из Шаньгиных ли она? — спросила я.
— Откуда вы знаете? — удивилась хозяйка. — От Шаньгиных!
— А я с Морей Ивановичем знакома, он мне про норвежцев рассказывал, говорил, что родня.
— Родня, родня, — заулыбалась хозяйка. — Да вы садитесь же! Кофе попейте!
Она обернулась к буфету и зазвенела чашками.
— Что вы, что вы! — испугалась Лиза. — Как это можно! Спасибо!
— Благодарим! — раскланялся Федя. — Мы не можем — бот уже загрузили.
— Да вы еще успеете попить! Кофе готов. И я так рада вам, гости здесь — подарок Божий! Кушайте!
Она присела, взяв в руки передник.
— Спасибо большое! Очень, знаете, жаль, но надо нам уходить.
— Извините нас… Благодарю вас… — сконфуженно бормотала Лиза. — Как ты можешь так! — укорила она меня. — У совсем незнакомых людей, как у добрых приятелей…
— Но, Лизанька, она ведь, правда, рада нам! А знакомиться — необходимо. В первый раз мне тоже жутко было войти в чужой дом. Но у Морея Ивановича прошло все прекрасно, и у лопарей, к которым мы попали с Крепсом, тоже. Но это, конечно, благодаря ему. Если бы вы знали, как он умеет делать, что люди с первого раза — точно сто лет друзья! Так и надо! Все будет хорошо, если подходить к людям доверчиво, как Крепс.
— Лев Яковлевич говорил: рассказывайте про себя, и вам так же просто расскажут, — задумчиво сказал Федя. — Но это очень трудно: взять и начать говорить…
— Труднее всего, — подтвердила Лиза. — Разве ты не смущаешься?
— Крепс научил! Он, кажется, считает всех людей за ближайших родственников. К нему так и относятся.
— Крепс — особенный человек, — улыбнулась Лиза.
С ним, правда, сразу свободно.
Мы вернулись на ботик. И — снова океан.
Туман встал белой стеной. Ботик храбро барахтался, как муха в густом молоке. Сирена свистела и взвизгивала. Вахтенные матросы пробегали по палубе. Сколько времени двигался ботик? Неизвестно. Машина стучала, сотрясая палубу. Труба выкидывала теплую струю пара. Струя ударяла вдоль палубы, мешаясь с туманом. Из белого клуба звучал голос капитана. Было трудно в тумане войти в Гавриловскую губу.
— Подходим к Гаврилову? — спросил чей-то голос.
— Не подойти! — отвечали из серого тумана. — Пойдем в другую губу, а оттуда горой до Гаврилова.
— Ход давай! — крикнул капитан.
Свистела сирена. Время, как туман, колебалось в неопределенности.
Опять крикнул капитан. И вдруг — разорвалась повешенная на скалах завеса. За ней — полная ясность и тишина голубого, солнцем залитого дня. Блестела вода, бурели и зеленели скалы.
Ботик радостно загремел якорем и встал покачиваясь. Серая скала перед ним белела рябинами ракушек. На берегу черное здание; около него на шесте трепетал флаг. Людей не было. Тишина.
— Э-ге-гей! — загремел капитан. — Где вы, черти, подевались?! Тут же два сторожа должно быть… Ни одного! Кому товар выгружать будем? — Он помолчал выжидая.
Никого..
— Ванька! Сходи за чертями в Гаврилово, скажи — пусть принимают…
Простясь с капитаном, мы захватили котомки и выскочили на скалу. Ванька ждал нас, поигрывая ногой в клешных брюках.
Прекрасна земля, когда вступаешь на нее ногами, привыкшими к качке моря!
— Сколько до Гаврилова?
— Горой версты две, — отвечал матрос.
Шли скалами, вглядываясь в повороты тропинки. Вон и поселок!
Становище Гаврилово
В прорыве скал заблестела вода. Тропа завернула; у залива, под нами, открылись строения.
Стали спускаться гуськом. Пахнуло смолой, рыбой, пересохшими досками. Галька хрустела под ногами. Мы подошли к домам.
— Кажется, и здесь никого? — сказала Лиза.
— Найдем! — утешил матрос. — Жителев здесь вовсе немного, это ведь стойбище: рыбаки с Двины на лето приходят, а постоянных — два-три семейства; ну и служащие Областьрыбы, исполкома и прочее. С тоски надо дохнуть зимой! Вот контора Областьрыбы, рядом райисполком. Председатель всегда там, как кукушка на часах. А я — сторожей найду. Счастливо!
Матрос ушел. Мы зашли в райисполком.
Председатель похаживал по светлой комнате и поглядывал в окна. Окна выходили на море. Изредка он пощелкивал счетами, ворошил бумаги и опять ходил, покуривал. До вечера ждать было некого. К вечеру, как стадо коров, будут возвращаться в деревню, пойдут между скал с моря йолы — посуда поморская. Вечерами складывают они паруса у причала, как чайки крылья. Высыпят навстречу жители; в дверях складов вырастают приемщики; с важностью идут к берегу немногие женки, что живут в поселке, вертятся белоголовые мальчики — зуйки, звонкие, как кулички, кричат над корзинами с рыбой. Светятся серебряные тела трески. Ловкие руки вспарывают рыбе брюхо, бросают: в корзину — рыбину, в другую — печень, в воду — внутренности. Чайки, как бабочки перед огнем, кружат над добычей.
Оживает поселок по вечерам. А днем пустота, тишина.
Председатель лениво похаживает… Он обрадовался неожиданному развлечению: трое незнакомых из Питера! Радостно сел за стол, усадил нас, бумажки рассматривал:
— Так-так… Оказать содействие? Окажем! Дело хорошее, поживите у нас… Предоставим вам жительство. Лопарей изучать, говорите? Лопарей еще нет. Но — будут; не сомневайтесь! Увидите лопарей. И все наше производство увидите: рыбой живем. Ну — гостите, гостите… Я городским людям рад: помогут революционной сознательностью. Поселю вас к Бушуевым: люди семейные. Хозяйка хорошая, самостоятельная женщина… И светелка порожняя есть. Самое хорошее — у Бушуева, Петра Митрофановича! Да вон, — председатель глянул в окно, — как раз бушуевский зуек идет. Олешка! Иди сюда!
