Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922
Вы острова любви туземцы – аллюзия к названию романа В. К. Тредиаковского «Езда в остров любви», 1730 (перевод аллегорического романа П.Тальмана).
Председатель чеки*
Впервые: журнал «Новый мир». 1988. № 10 (публикация А. Е. Парниса). Печатается по черновой рукописи (РГАЛИ).
Прообраз героя поэмы – харьковский знакомый Хлебникова (ставший впоследствие крупным киноинженером) А. Н. Андриевский (1899–1983), служивший по мобилизации в 1919 г. начальником Особого отдела при Чрезвычайном коменданте гарнизона Харькова, а в 1920 г. – военным следователем армейского Ревтрибунала. См. его воспоминания «Мои ночные беседы с Хлебниковым» в журнале «Дружба народов». 1985. № 12 (опубликованы частично). Прообраз героини – двоюродная сестра Синяковых (см. поэму «Три сестры») В. Д. Демьяновская (см. СС, 2, С. 527). Зимой – весной 1920 г. Андриевский и Демьяновская жили как супруги в квартире-коммуне по ул. Чернышевского, 16 (туда Андриевский перевез Хлебникова из больницы «Сабурова дача» в начале января 1920 г.).
Поэма написана, вероятно, в конце лета 1921 г.: мотив «пылающего мира» и оценка революционных потрясений – «хорошо» – связаны с содержанием некрологической статьи Маяковского «Умер Александр Блок» (газ. «Агитроста». 1921.10 августа).
Чека – Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (Чека или ЧК); в тексте поэмы только со строчной буквы.
<…> Я склеен / Из Иисуса и Нерона – то есть милосерден и жесток (характер работы героя); см. выше примеч. к «Азы из узы».
Я молод, мне лишь двадцать два – см. СС, 1. С. 521; Андриевский знал современную поэзию, в частности, Маяковского.
Болела сыпняком – см. С. 465.
Мой отпуск запоздал на месяц – подробность военно-служебной карьеры героя: ему надлежало быть в действующей армии, но любовный роман удерживал его в Харькове.
Пылающий Рим – пожар России – историческая параллель (падение царств), важная Хлебникову для изучения закономерности времени. См. в СС, 2 стихотворения 1921 г. и примеч. к ним: «Я велик…», «1789 год», «Рим, неси на челе, зверь священный…»
Саенко Степан Афанасьевич – в мае 1919 г. был назначен Харьковским губисполкомом «заведующим концентрационного лагеря»; см. СС, 2. С. 564.
Дом чеки <…> – на центральной улице Харькова Сумской; расстрелы арестованных заложников совершались на территории концлагеря, располагавшегося на перекрестке улиц Чайковской и Пушкинской. Из доклада инструктора Харьковского губисполкома коммуниста Г.Шевкуна (июль 1919 г., Харьков занят войсками Деникина): «В последних числах июня месяца белогвардейским командованием было приступлено на Сумской у здания ЧК и на Чайковской, на месте концентрационного лагеря, к раскопкам ям, в которых были зарыты расстрелянные контрреволюционеры и бандиты <…> На указанных местах толпилась масса народа. Весь город был поглощен только разговорами о Чайковской. Распространялись самые нелепые и невероятно ужасные слухи о Чрезвычайной комиссии и об отдельных ее членах, например, о т. Саенко» (цит. по кн.: Гражданская война на Украине. 1918–1920 гг. Киев, 1967. Т. 2. С. 233).
Китайцы – ср. «сыны Конфуция» в поэме «Полужелезная изба…»
«И вот зеленое ущелие Зоргама…»*
Впервые: СП, V, 1933. Печатается по черновой необработанной рукописи (РГАЛИ).
Повествовательное начало, рожденное персидскими впечатлениями лета 1921 г., немотивированно продолжено сюжетными штрихами произведений харьковского периода («пять сестер», «советский муж», «город железосетей» и т. д.). Мозаично-алогичная цепь образов в конечном счете создает систему координат «сладкого звука» и «умного числового луча» (видение «будетлянских инее» как очередной вариант «Города будущего» – см. СС, 2. С. 89).
Зоргам – см. примеч. к стих. «Пасха в Энзели» СС, 2. С. 551.
Армавир – промежуточный пункт скитаний Хлебникова из Харькова (через Северный Кавказ и Баку) в Персию. Из предисловия к «Доскам судьбы», 1922: «Уравнение внутреннего пояса светил солнечного мира найдено мной 25/9.20 г. на съезде Пролеткульта в Армавире».
Туса-туса-туса <…> – см. СС, 2. С. 74 и 518.
Гуль-мулла – по Хлебникову, это священник цветов (см. СС, 2. С. 555), почти грез священник в поэме «Сельская дружба» (С. 78). Между тем, перс. Гол-е-Моула – это Цветок Владыки, народное название странствующих «поющих дервишей», непременных участников уличной, площадной, базарной жизни (сообщил М. С. Киктеву К. А. Шидфар). Соотношение гуль-мулла и дервиш урус становится лейтмотивом следующей поэмы – самого большого текста хлебниковского «персидского цикла».
Город из бревен звука <…> – тема, подробно развернутая в одном из неопубликованных при жизни листов «Досок судьбы» (РГАЛИ):
Ущры весел в город будущего,
Где звуки сладкие до ужаса
Служили пищей и едой.
Дворцы из звуков,
Дворцы из грохота…
Мороз молчания,
Свирель далеких улиц,
Дуда высокой башни.
Здесь жили звукоеды,
Жильцы протяжных бревен,
Суровых грохотов,
Сложив избу дворцов из пения,
Граждане города звуков,
Жители пещеры пения,
Люди звучного века.
Стеклянные книги /Для глаз неба <…> – ср. ряд стихотворений в СС, 2: «Город будущего», «О, город тучеед!..», «Паук мостов опутал книгу…», «И он мешок железосетей…»
Обвяжем липовым лычком / Наши славянские кудри – этнографизм, неожиданный в этом контексте, заставляет вспомнить присутствие славянского божества в звездных песнях «Царапины по небу»: «И Ла труда во время Леля» (см. С. 266), – актуализация характеристики певца в пьесе-сказке А. Н. Островского «Снегурочка»: «Песни Леля – лишь в звуки одетые палящие лучи».
Труба Гуль-муллы*
Впервые: СП, I, 1928. В Творениях, 1986 – контаминация опубликованного текста и части белового автографа иной редакции поэмы под названием «Тиран без Тэ». Печатается по рукописи (РГАЛИ), ставшей основой для первой публикации (текст подготовил М. С. Киктев).
Для понимания истории текста и содержания поэмы следует иметь в виду все стихотворения персидского цикла в СС, 2, от «Пасхи в Энзели» до «Ночи в Персии». Частично или полностью в монтаж поэмы вошли следующие из них: «Решт», «Старый, желтый…», «Очана-мочана…», «Море пело Вечную память…», «Сегодня я в гостях у моря…»
О характере композиции поэмы, состоящей из 19 частей, см. СС, 1. С. 442.
Ниже приводится сохранившееся в частном собрании начало последней (1922 г.) редакции поэмы (102 строки без разделения на части):
Тиран без Тэ
Встреча
Ок!
Ок!
Это горный пророк!
Как дыханье кита, из щелей толпы
Вырывались их стоны и ярости крики.
Яростным буйволом пронесся священник цветов;
В овчине суровой, голые руки, голые ноги.
Горный пастух его бы сочел за своего,
Дикий буйвол ему бы промолвил: – Мой брат!
Он, божий ветер, вдруг прилетел, налетел
В людные улицы, с гор снеговых,
Дикий священник цветов,
Белой пушинкой кому-то грозя.
Чох пуль! Чох шай! Стал нестерпимым прибой!
Слишком поднялся потоп торга и рынка, всегда мировой
Черные волосы падали буйно, как водопад,
На смуглый рот И на темные руки пророка.
Грудь золотого загара, золотая, как желудь,
Ноги босые,
Листвой золотой овчина торчала,
Шубою шиврат-навыворот.
Божественно темное дикое око,
Веселья темница.
Десятками лет никем не покошены,
Стрижки не зная,
Волосы падали черной рекой на плечо.
Конский хвост не стыдился бы этих веревок.
Черное сено ночных вдохновений,
Стога полночей звездных,
Черной пшеницы стога.
Птичьих полетов пути с холодных и горных снегов
Пали на голые плечи,
На темные руки пророка,
Темных голосов жилье
И провода к небесам для разговоров,
Для темных с богом бесед.
Горы денег сильнее пушинка его,
И в руке его белый пух, перо лебедя,
Лебедем ночи потеря,
Когда он летел высоко над миром,
Над горой и долиной.
Бык чугунный на посох уселся
Пророка, на нем отдыхая,
Медной качал головой.
Белый пушок в желтых пальцах,
Неба ночного потеря,
В диких болотах упала, между утесов.
А на палке его стоял вол ночной,
А в глазах его огонь солнечный.
Ок! Ок!
Еще! Еще!
Это пророки сбежалися с гор
Встречать чадо Хлебникова,
Это предтечи
Сбежалися с гор.
Омана! Мочана!
Будем друзья!
Облако камня дороже!
Ок! Ок! Как дыханье кита,
Из ноздрей толпы
Вылетали их дикие крики.
«Гуль-мулла», – пронесся ветер.
«Гуль-мулла», – пронесся стон.
Этот ветер пролетел,
Он шумел в деревнях темных,
Он шумел в песке морей.
«Наш», – запели священники гор,
«Наш», – сказали цветы,
Золотые чернила,
На скатерть зеленую
Неловкой весною пролитые.
«Наш», – запели дубровы и рощи,
Золотой набат, весны колокол!
Сотнями глаз
Зорких солнышек –
В небе дерева
Ветвей благовест.
«Наш», – говорили ночей облака.
«Наш», – прохрипели вороны моря,
Оком зеленые, клювом железные,
Неводом строгим и частым
К утренней тоне
Спеша на восток.
Месяц поймав сетки мотнею полета,
Тяжко и грузно летели они.
Только «Мой» не сказала дева Ирана,
Только «Мой» не сказала она.
Через забрало тускло смотрела,
В черном шелку стоя поодаль.
Белые крылья сломав,
Я с окровавленным мозгом
Упал к белым снегам
И терновника розгам,
К горным богам пещеры морской,
Детских игор ровесникам:
– Спасите! спасайте, товарищи!
И лежал, закрыт простыней
Белых крыл, грубо сломанных оземь.
Рыжий песец перья
Хитро и злобно рвал из крыла.
Я же лежал недвижим.
Ранний вариант начала поэмы:
