Омар Хайям - Рубаи. Полное собрание
766. Бюльбюль — соловей. Именно так, на этих же звукоподражательных рифмах, построено четверостишие в оригинале.
772. В этом техническом этюде, нанизывая однокорневые слова, автор явно переиграл.
776. Стихотворение, вызвавшее не только у всех поэтов-переводчиков, но и даже у авторов подстрочника в Издании 1959 г. дружное недоумение:
Те, кто кладут в основу благочестия лицемерие,
Приходят и ставят преграду между телом и душой.
А я после этого поставлю на голову /свою/ кувшин с вином,
Если даже мне распилят голову, как петуху.
Сравнение — обычно с чем-то знакомым. Но что здесь за распиливание головы петуху? Какой-то ныне забытый варварский ритуал?.. Но ведь ее и распилить-то, наверное, невозможно.
Там же в комментарии уточняется, что буквально — так: «Если мне, как петуху, приставят к темени пилу». Этот текст показался темным, и его «адаптировали».
В. Державин правильно догадался, что эта «пила» не что иное, как петушиный гребень, но жутковатый отблеск подстрочного перевода проник и в его стихотворную версию: «Хоть, как петуху, мне темя гребнем окровавят».
Л. Некора, издавший свой перевод Бодлеанской рукописи в 1935 г., также споткнулся на этом месте:
Вину с душой не слиться? Да будь все это так,
Давно б всадил в свой череп я гребень, как петух.
Итак, даже правильная замена «пилы» естественным для петуха «гребнем» не дала ответа: зачем нужно всаживать в свой череп гребень? Или кто-то иной мне его «приставит» — это что, наказание? Л. Некора в своем переводе даже кувшин отбросил, а в нем-то весь смысл. Красноватый кувшин на голове напоминает петушиный гребень: сам кувшин — этот «гребень» в четверостишии и есть. И потому не «приставят», а «представят» правильней было бы перевести: примут меня с таким гребнем за петуха.
А разгадка четверостишия — в содержимом кувшина: Хайям то и дело ассоциирует вино с душой.
Эти болтуны «духовидцы» не «ставят преграду между телом и душой» (тоже неверно переведено), а «устанавливают различие», т. е. берутся всегда определить, где тело, где душа. Вот Хайям и разоблачает их дутую славу с помощью забавного эксперимента-загадки: «Что видите?» Им бы на кувшин указать: «Душа!», а они, желая унизить загадчика, попадают впросак: «С гребнем?.. Петух!»
778. По критерию: вес = 541, 52-е место.
780. В существующих переводах обычно: «я разбил кувшин». Неверно. В оригинале: «я ударил». Черепки разбитых кувшинов или чаш у Хайяма никогда не говорят.
По критерию: вес = 466, 97-е место.
782. См. № 131, 499, 569, 845.
791. Четверостишие исключительно богато озвучено семикратным повторением корня ДАМ, означающего то «миг», то «вздох». См. также № 736.
793. Любой день, в котором мы живем, называется «сегодня», поэтому во «вчера» нам быть не приводилось, достичь «завтра» не удастся (именно про «завтра» и «вчера» речь в последних строках). Этот софизм Хайям часто использует в поэтических целях, советуя ушедшие во вчера невзгоды считать как бы и не бывшими, но зато и к надеждам на завтра относиться с таким же сомнением, как и к возможности пожить в «завтра».
796. Шах упомянут здесь не случайно. «Основными компонентами празднеств при средневековых дворах были музыка, стихи и вино… Вино занимало большое место в жизненном укладе. Несмотря на религиозный запрет, вино постоянно упоминается в средневековых сочинениях при описании жизни дворов» (Ворожейкина З. Н. Литературная служба при средневековых иранских дворах: Очерки истории культуры средневекового Ирана. М.: Наука, 1984. С. 158).
798. См. № 421, 813.
800. По критерию: вес = 773, 5-е место.
807. Следуя «питейной» традиции в толковании стихов Хайяма, в этом «намертво забыть» все поэты-переводчики видят «упившегося до беспамятства». Между тем автор говорит о тупице, блаженном в своем невежестве, а про вино не упоминает.
812. Здесь Ирак — западные и центральные провинции средневекового Ирана.
813. См. № 241, 421, 798.
817. По критерию: вес = 677, 11-е место.
819. По критерию: вес = 585, 35-е место. См. № 577. 831. Завершение этого четверостишия дословно таково:
Сказал я: «Неужели разрушу эту тюрьму,
Нога моя из стремени шариата на камни встанет?»
Хайям мечтает, как досадные путы, стряхнуть с ног «стремя шариата» и «разрушить тюрьму» рока, преобразовать, облагородить земное существование. Едва ли правомерно понимать «разрушение тюрьмы» в смысле «освобождения от тела», как получается в единственном известном переводе С. Кашеварова (сомнительно понявшего и последнюю строку):
Сердце, как в клетке, сжимается подчас.
Дух свой из плена бы позорного я спас,
Тело-темницу уничтожив, но увы! —
Стремя шариата тверже камня для нас.
Это звучит как огорчение, что самоубийство запрещено шариатом. Ошибка С. Кашеварова понятна: не зная, с какой «тюрьмой» воюет Хайям, он ассоциирует ее с «клеткой» из первой строки — с грудной клеткой. Но освобождение Сердца из «тюрьмы»-тела с помощью самоубийства — нелепость, и переводчику пришлось подправлять автора, говоря уже о спасении не Сердца, а духа.
В оригинале же говорится только о Сердце, и не случайно. Действовать в этом мире, в том числе и «разрушать тюрьму», в которой находится притесняемое роком человечество, Душа самостоятельно не может, только через Сердце: земная жизнь — его вотчина. А Сердце, проникшись этой высокой задачей, впадает в отчаяние (в этом четверостишии), поскольку и само оно слабо и находится в «клетке» своей смертной плотской природы.
Великий замысел — и слабосильный исполнитель его. Отсюда и трагический пафос четверостишия.
833. Хайям здесь перечисляет атрибуты трех религий: кумирни идолопоклонников (надо полагать, зороастрийцев), Каабу, михраб и четки мусульман, колокола, церковь и крест христиан. Однако в переводах С. Липкина и В. Державина вместо «кумирни» — «кабак», нарушающий стройную поэтическую композицию. Они стали жертвой того варианта в списках, где какой-то переписчик соблазнился БОТХАНЭ превратить в МАЙХАНЭ, т. е. «кумирню» в «кабак», и тем приблизить четверостишие к «винным» стихам Хайяма.
835. См. № 226. Есть основания думать, что эти два похожих четверостишия — авторские варианты.
836. Это стихотворение, очень хайямовское по стилю, построено на остро акцентированных и блестяще аллитерированных парадоксах: пышно выпеченным хлебом — обладают «сырые», «недопеченные» люди (в переводе мне пришлось взять другую альтернативу свежему хлебу); полноценной утварью (в смысле: обеспеченной жизнью) — неполноценные; а прекрасные тюркские глаза — владенье подмастерьев и гулямов (т. е. рабов — либо слуг, либо воинов-невольников). Причем это «владенье» можно понимать двояко: «тюркские глаза» то ли у самих гулямов, то ли увлекаются гулямами. О. Румер избрал первый вариант (заодно и приглушив резкость начальных строк):
На чьем столе вино, и сладости, и плов?
Сырого неуча. Да, рок — увы — таков!
Турецкие глаза — красивейшие в мире —
Находим у кого? Обычно у рабов.
С. Б. Морочник и Б. А. Розенфельд якобы «в соответствии с таджикским оригиналом» переделали завершение этого перевода так:
Глаза Туркан-хатун — красивейшие в мире — Добычей стали чьей? Гулямов и юнцов!
Они пишут: «Румер принял имя Туркан за нарицательное слово, означающее „турки“, а слово „гулямов“ перевел словом „рабов“. Слово „гулямы“ во времена Хайяма означало главным образом придворных гвардейцев, формально бывших собственностью („рабами“) султана, но фактически представлявших собой вооруженную силу, что позволяло им неоднократно свергать и возводить султанов». По их мнению, «на отношения Хайяма со вдовой Мелик-шаха Туркан-хатун, которой не без помощи придворных гвардейцев-гулямов удалось, отстранив остальных преемников Мелик-шаха, посадить на трон его младшего сына, пятилетнего Махмуда, и быть фактической императрицей, по-видимому, в значительной степени повлияло это четверостишие». (Морочник С. Б., Розенфельд Б. А. Омар Хайям — поэт, мыслитель, ученый. Сталинабад, 1957. С. 50–51.)
«Гулямы» — хорошо; «турки» — надо полагать, речь о тюрках, поскольку турецкой нации тогда попросту еще не было; в остальном толкование весьма сомнительное. Получается, что даже подмастерья помыкали Туркан-хатун?.. Из множества возражений достаточно привести два. Во-первых, «туркан» (так в тексте оригинала) совсем не то же, что «Туркан-хатун»: титулование царствующей особы оторвать от имени попросту невозможно. Во-вторых, хотя Хайям явно не скупился на личные выпады в стихах, он ни разу не назвал ни одного личного имени (кроме своего собственного). Только прозвища (скорей всего, им же только что и придуманные, например: «Ладонь, Дарующая Благо» и «Рохалло Ку») и имена легендарные. С чего бы ему нарушать этот свой принцип, да еще в той скользкой ситуации, когда сам он служит при дворе Туркан-хатун? Так что едва ли в четверостишии речь о ней.
