Федор Сухов - Красная палата

Грядет, Прасковьюшка, давно грядет,
Знаменье-то, оно не зря оповещало,
На много зим вперед, на много-много лет,
Как будто в вещее провидело зерцало.

Грядет… И не грядет — уже нагрянул он,
Он во плоти своей, в своем обличье явлен,
Пожрал в грехах своих утопший Вавилон
И Рим пожрал с корнями непорочных яблонь.
На поруганье велие отдал Царьград,
Не солнце — месяц светит над святой Софией,
Колокола
            как безъязыкие, не говорят,
Они уязвлены насмешкою совиной,
Совиным хохотом они уязвлены,
Слепым безумствием сошедшей наземь нощи…
И на святой Руси, объевшись белены,
Сам царь безумствует, сам сатана хохочет.

Ты про царя-то больно не шуми.

                                    Шуми
И про царя глаголь, егда пришла погибель.
Нет, лучше умереть и не зверьми-людьми
Принять распятие на непокорной дыбе.
В купели огненной себя испепелить
И пепелесо вознести себя на небо,
Цветущим духом здравствующих лип
Познав всю лепь земли и всю ее нелепость.
Нелепо немотой томить свои уста,
Немотствует лишь червь да раб презренной плоти!
Есть даже в персти падшего к ногам листа
Тот дивий вопль, тот плач, что темный лес холодит.
Вопи, Анисьюшка, Прасковьюшка, вопи,
Да захолонет кровь лихого супостата!
Во имя высшей правды и святой любви
Спасай Христово обездоленное стадо.
Себя, Анисьюшка, Прасковьюшка, себя спасай.

Я упасла себя — в купаву обернулась.

Счастливица, нага-то вся она, боса…

И не горюет. Не стоит она понуро.
Не клонит долу светлую свою главу,
Чела не тяготит ночной ненастной думой.
Блажен, кто обернулся заживо в траву,
Кто стал березою, кто разветвился дубом.
Кто на лугу аль в полюшке широком встал,
Корнями крепко врос в суглинок али в супесь,
Раскрыл невинные зеленые уста,
С зорею утренней христосуясь, голубясь.
Любуясь дивною небесною красой,
А в красный день жнитва аль обмолота,
Как ладаном, животворящею росой
Врачуя горечь солонеющего пота,
Даруя сень благословенному труду,
Рукам натруженным давая сладкий роздых,
Ловя в зазывно вечереющем пруду
Святым крещением трепещущие звезды…

Сама не видела, а люди говорят:
Звезда хвостатая по небу проходила,
Не зря ведь говорят, Прасковьюшка, не зря
Средь бела дня такое расхвостилось диво.

И не по небу расхвостилась — по земле,
Блажен, кто в дуб али в березу обернулся!
Се сам антихрист на запечном помеле,
Его хохочущее вылезло безумство.
И никуда не скроешься, и никуда
От вельзевуловой не спрячешься печати,
На что пронырливая прыткая вода,
И та в смиреннейшей безмолвствует печали.

Не то глаголешь! Не смирюсь! И не смирится
Вода,
        она из тихих выйдет берегов.
Ты сам глаголил: даже в падшей персти листьев
Кипит не падшая, бунтующая кровь.
Кричит она, живая кровушка кричит:
Да как это? Да что это, какой-то инок,
Какой-то черемис прибрал к рукам ключи,
Дабы пречистую поганить бы невинность!
Покаюсь, повинюсь: я тоже приложил,
Аз, грешник, сам к блевотине приляпал руку,
А нынче под замшелой кровлею сушил —
Воочью вижу — сатанинскую поруху.
Не я один, всяк видит, всяк воочью зрит,
Какое чудище на белый свет явилось,
В каком она дерьме, в какой она грязи
Утопла, дивная пречистая невинность.
Благочестивая утопла Русь.
                                Прольюсь
Потоком очистительным, паду на землю,
Живой водой невинную омою Русь,
Ее, омытую, всей кровью восприемлю.
И яко таинство, молитву сотворю
На утешение людской вопящей скорби,
Войду в палату превысокую свою
К своей возвышенно пирующей Прасковье.
Котыгу старую повешу я на гвоздь,
На чистый пол поставлю ноженьку босую.

А Марковну-то, Марковну куда?

                            Под хвост,
Антихристу под хвост
                            возьму ее да суну.

Копыта вельзевуловы стучат.

                                Должно,
Услышан благовест вздыхающего сена.
(Выходит на улицу.)
Томленье скощенной травы, оно дошло,
Коснулось зелено прозябшего посева.
Взошедшей озими коснулось. И тогда
Железом кованные стукнули копыта,
В глубоком озере притихшая вода
Какой-то стала неприветливой, сердитой.
Стемнела ликом. И час от часу больней,
До дна до самого заметней студенеет,
Й стаи диких белокрылых лебедей
Умчались в пасмурно затученную невидь.
Глубокая обезголосела вода
И обескрылела,
                зело отяжелела,
Зато, натягивая туже повода,
Всполошно бьющая копытами беда,
Она, бриластая, несется ошалело.
Не убоюсь. Не устрашусь. Сам восприму
Самим спасителем завещанные муки…

Везите к дьяволу, хоть к черту самому,
Но токмо руки…
                  Не выламывайте руки!

Прости нас, Аввакум!..

Нас всех простит господь.

И одарит красно ликующей палатой…

Нишкни, презренный тать! Горит живая плоть,
Встань на колени, сатанинский прелагатый!
Сызволь передохнуть убитому коню,
Копыта-то слышней колоколов гудели…
(Оглядывая опадающие деревья.)
Вся Русь горит! Вся предалась она огню,
Вся в огнеликой убивается купели…

(Затягивая песню.)
Свяла травушка, свяла на поле —
Студена роса пала на поле…
Все-то утицы летят на полдень,
Один селезень летит на полночь.
Навстречь селезню облака плывут,
По земле они низко стелются,
Частым дождичком льются-капают,
Придорожное гасят деревце.
Навстречь селезню холода идут,
Нестерпимыми бьют морозами,
И не дождичек — снеги падают,
Плачут, белые, под полозьями.
До костей продрог бедный селезень,
Опустил себя в снеги белые,
Притаил себя в тихой берези,
Спрятал крылышки оробелые.
Растопился снег, располоводился,
Угомону нет, нету удержу…
Серокрылая вернулась вольница,
Утица окликивает утицу.
Утица окликивает селезня,
Только селезень не откликается…

Никнет травушка, никнет шелестно
Над дорогою над ухабистой.

(Успокаивая младенца.)
Растревожили, расковелили.

Внутренности вынули.

                        Гляди,
Ливень надвигается.

                        Не ливень —
Камни заворочались в груди.
Камнями заплакала земля,
Валунами горько прослезилась,
Паутиной пал на зеленя,
Расхолстился по полю зазимок.

А ведь вправду сделалось свежей.

Есень расходилась по дорогам,
В небо поднимает журавлей,
Распускает языки сорокам.
Улетают в небо жорова,
Вертихвостят бесперечь сороки,
Тронутая морозью трава
Ловит чьи-то пасмурные вздохи.
Не твои ли, Лазарь?

                        Не мои,
Хлюпкого не оброню я вздоха,
Верю в свет врачующих молитв,
В зори, восходящие с востока,
Верю в кровь распятого Христа.

А рябина-то как полыхает,
Красные ее уста
Как красно глаголют над лугами!
Надо всей заречной стороной
Красные уста глаголют.

Опьяняет радостью земной
Жарко полыхающая горечь.

Что-то Марковна шумит. Пойду
Сведаюсь.

            Поди проведай.
Бедная, весь день на холоду
И без завтрака, и без обеда.

(Приближаясь к Аввакуму.)
Волей аль неволей волочишь,
На полночь свои пожитки тянешь?

От волков бегу да от волчиц…
Неуемными стучу костями,
Коий день без роздыху стучу.
(Помолчав.)
Отдохнут измученные кости,
Скажут свое слово палачу.

На погосте?

              Нет, не на погосте.
Час придет — и позовет труба,
Мертвых и живых она разбудит.
И — ни господина, ни раба,
Равноправные воспрянут люди.
Даже царь и тот уже не царь,
Так себе, плюгавый мужичишка,
Может, малость повидней с лица,
А душой — такой же коротышка.
Да и нету у царя души.
«Где она, твоя душа-то?» — спросит
Тот, кто правде истинной служил,
Кто вот эти выпестовал рощи,
Кто вот эти расстелил луга,
«Где она, твоя душа-то?» — спросит.

Ты овчиной волка не пугай,
Поземнее говори, попроще.
Прямо говори: когда конец
Нашим бедам, нашим тяжким мукам?

Сам бедую.

              Сам-то на коне
И небось идешь с набитым брюхом?

Бестолочь глаголешь. И глаголь.
Брюхо-то, гляди-ко, как набито.
(Показывает пустой живот.)
Конской не умять его ногой,
Никакое не возьмет копыто.

По дороге извелся?

                      Одна
Нас с тобой умаяла дорога,
До Сибири довела она,
До царева довела острога.

А Сибирь-то, где, Сибирь?

На твоих ногах она, Сибирь-то.
Порешил кого? Кого убил?

Замышлял великое убийство,
Самого царя хотел убить.

Как ты? На кого ты замахнулся?

Может, меньше стало, может быть,
Наше лето не знавало б гнуса…
Комаров да мошек не терплю,
От царя все комары да мошки.

Плюнь на них.

                  Поди-ко плюнь…
(Получает удар нагайкой от неожиданно налетевшего конвойного.)

(Угрожая Аввакуму.)
Уноси свои святые мощи!

(Догоняя свою телегу.)
Не понять — в себе аль не в себе?
Будто и в себе и не в себе он.
От царя все комары… Сробел,
Обессилел и умом и телом.
А идет куда-то, а бредет…
Сам куда иду, куда бреду я?
В студень нестерпимый, в лед
Волочусь бедуя, голодуя.
Жертвую, и не собой — тобой,
Марковна, тобой пренебрегаю.
Где он там? Какой он там, Тобольск?
Припаду ли я к его дыханью?
И не припаду, не добреду…
(С ужасом оглядывает одиноко белеющие человеческие кости.)
Нет! Свои доволочу я кости,
Неминучую оборочу беду
В жарко полыхающие грозди.
В гроздь рябины я оборочу,
Кровь свою в рябине я услышу, —
Не отдамся в лапы палачу,
Не предамся никакому шишу!
И тогда-то на всю Русь она,
Кровь моя, всполошно возглаголет,
Будет всякому она слышна,
Жарко полыхающая горечь.
До царя до самого дойдет,
Самого царя она разбудит,
Распешнит безмолвствующий лед,
Усмирит безумствующий студень!
Светлая возрадуется Русь,
Возликует звонкими ручьями,
Я и сам не удержусь, прольюсь,
Сладкими возрадуюсь слезами!