Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

You did not go. But maybe you
in your unapprehended worth
escaped and banished all I knew
and all I loved about the earth.

And life no sadder parting knows:
within my many-colored jail
I sing, a gray-hued nightingale,
to you — as silent as a rose.

We weep so often, — I and you
about this morbid life of ours, —
oh, friends, but if you only knew
the cold and gloom of coming hours!

You press your loved one's fingers, ay,
you play with her, beguiled,
and weep when you have seen her lie,
or in her hand a dagger try,
Oh, child, child!

There is no end to lies and spite,
and death's not near.
Still blacker will grow the awful light,
and madder the whirling planets' flight,
for many a year!

And we will witness, you and I,
the last, most horrid, day:
hideous sin will hide the sky,
laughter on every mouth will die,
and life will pass away,

You'll wait for spring to come again —
but spring will fly.
And you will call the sun in vain
to light the sky.
And as a rock will fall the strain
of your lone cry.

Be then content with living so,
stiller than water, lower than grass,
children, if you could only know
the gloom of what will come to pass!

Я — полярный медведь за железным забором,
я как пленник живу в незнакомом саду,
ухожу только ночью в полярные горы,
к бесконечному снегу и синему льду.

Когда солнце дневное, такое чужое,
отойдет и погаснет, я буду один,
я вернусь в полосу голубого покоя,
я отдамся виденьям вечерних равнин.

Только ночь исцелит, если день утомляет,
только сон в неземные края унесет,
где холодное море, где ветер гуляет,
где уставшую голову солнце не жжет.

Ты мне вручил сосуд с зарею,
блеснувший ярким солнцем шар,
и я пошла твоей стезею
искать края заветных чар.

Кусочек солнца золотого
ты дал мне и велел идти,
но умер, не сказав ни слова,
и мне дороги не найти.

В какой-то сокровенной башне
теперь стоишь ты по ночам,
где не печально и не страшно,
где не бывать, наверно, нам.

и где за синими зубцами
тебе не видно до земли,
до тех, что робкими руками
твои лампады понесли.

Ведь огни только в сказках горят,
над верхушками призрачных гор,
о незримых мирах говорят,
непонятный выводят узор.

Вздохом этих огней не вспугнуть,
и над ними руки не согреть…
Чтобы на горы эти шагнуть,
надо только сперва умереть.

Где опушкой кусты всколыхнутся
и поникнут вечерней тоской,
наши лица себе улыбнутся,
мы коснемся друг друга рукой.

Отойдем, завернувшись с глазами
в непроглядную серую шаль,
попрощавшись слепыми словами,
— и чего-то покажется жаль.

Нам, что были так долго чужими,
будет слишком мгновенным закат
и в скрывающем призраки дыме
будет жаль недопетых баллад.

Иду болотной дорожкой,
с кочки на кочку
скользя,
подберу кое-где по цветочку,
— разве нельзя?
Мне ведь нужно очень немножко!
Вот желтенький, вот голубой,
клонится прямо в траву:
он ведь ничей, он — мой,
я сорву, —
Бог не накажет, на меня не посмотрит строго:
у Него их так много.
Я только один цветочек возьму у Бога.

Я тебе не дам своей руки
и не поведу к садам нирваны,
где летают ночью мотыльки
под луной, любовью пьяной.

Я тебе и сказки не скажу:
ты теперь большой и незнакомый.
ласково простившись, ухожу
к своему оставленному дому

и, забравшись на свою полать,
где свернулся котик мой мохнатый,
постараюсь снами доказать,
что и без твоей любви богата.

В хрустальный гроб, с цепочкой драгоценной,
запрятали любовь и отошли.
И не было заката над вселенной,
и тени на поляну не легли.

А нужно было, чтобы смолкли птицы
в печалью очарованных кустах,
и призраки собрались поклониться
на сделанных священными местах;

и чтобы содрогнулись сами боги,
взглянув совсем случайно с высоты,
и вдруг поняв, как хрупки и убоги
придуманные ими же мечты.

От луны до солнца протянула
золотую, призрачную нить;
день и ночь оковами сомкнула,
и весенней чары не забыть.

Я колдунья. Я властна над всеми,
кто мою дорогу пересек!
Ты со мною встретился на время,
и теперь не можешь быть далек.

Пусть чужим путем, к чужому раю
ты ушел, — но ты мой видел след,
и тебе нельзя забыть, я знаю.
то, что было за мильоны лет.

You camе from quite a distant land,
— perhaps a dream land, — from a place
where sycamores and poplars stand
in infinite and golden grace.

Yet you, whose words were clear to me,
you somehow had to drift away,
till many countries and a sea —
an endless sea — between us lay.

And now my house is desolate,
for neither you nor others such
will come to knock upon my gate
with hands I used to like to touch.

Вода из камня сверкает
прозрачностью глубины,
и даже месяц пугает
за кудри синей сосны.

Ночные звери обходят
чернеющую дыру,
где черти вечером бродят,
и ведьмы поют поутру.

Я помню скользкие травы,
горбы нечистых могил,
и горький запах отравы,
который с туманом всплыл.

Мой бог — таинственная замкнутость лесов,
где бродят волки и зовет сова,
причуды передутрешних часов
и отклики незримых голосов,
и мягкая болотная трава.

На облаках рубинно-золотых
сгустилась слава всех бессмертных сил.
Мой бог блеснул закатом и затих,
и слились волны сумерек седых,
прорезанные взглядами светил.

Я чую легкий времени полет
и шум непобедимого крыла.
Когда река свой зимний сон прорвет,
я поклонюсь перед движеньем вод,
где черная у берега скала.

Я верю в солнце, звезды и луну,
и в колдовство заката и зари.
Я от Отца и Сына отверну
свое лицо, и старый храм замкну.
Но если я заплачу — не смотри.

Когда посыплет снег, мелькая,
мне будет память тяжела,
что смерть — ненужная такая —
его ведь снегом занесла.

Что он страдал, и даже слова,
которое сказать хотел,
до края берега пустого
замерзший звук не долетел.

Что только птицы и тюлени,
пришедшие со всех сторон,
и синие ночные тени
свершали тайну похорон,

и что, насмешливо блистая,
такой же яркий падал снег,
холодный саван наметая
для бледных и закрытых век.