Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Когда посыплет снег, мелькая,
мне будет память тяжела,
что смерть — ненужная такая —
его ведь снегом занесла.

Что он страдал, и даже слова,
которое сказать хотел,
до края берега пустого
замерзший звук не долетел.

Что только птицы и тюлени,
пришедшие со всех сторон,
и синие ночные тени
свершали тайну похорон,

и что, насмешливо блистая,
такой же яркий падал снег,
холодный саван наметая
для бледных и закрытых век.

You will remember me forevermore
and all my world of magic and of light,
a flaming world, with music held in store,
amid the rest — the only that is right.

You could have made it yours, did you but speak
It was too small for you, or else too wide.
Perhaps the poems which I wrote were weak
that all my prayers for you have been denied.

But later — later you w ill drop your head,
«I do not dare remember», you will say,
«Another world has conquered me instead,
has won me by its crude and simple way.»

Стукнув дверью, кто-то вошел.
Мы не слышали, но узнали,
как, ложась неровно на пол,
сапоги его зашуршали.

Пробежала дрожь по спине…
И когда осмелились — «Кто вы?».
Он стоял, прижавшись к стене,
и в ответ не бросил ни слова.

Тихо-тихо стало вокруг;
только треснул графин с цветами,
точно тот, непрошенный, вдруг
замахнулся дико руками.

И потом ушел в темноту,
и мы все понять не хотели,
для чего он был и к чему
серебрились зубы — блестели.

I used to wear a crown,
a mantle and a ring,
and I, who am a beggar,
pretended I was king.

But I grew sick of playing.
I broke my heavy crown,
I donned my raggy garments
and wandered down town.

And now, if people greet me,
passing by the square,
it isn't for my headgear,
but for my golden hair,

and if they toss a coin
that's rather large in size,
it isn't for my jewels,
but for my shining eyes.

Вы пленять всегда способны,
в каждой роли Вы милы,
но в «Кармен» Вы бесподобны,
выше всякой похвалы!

Вы — Севильи восхищенье,
но сдается сильно мне,
(не сердитесь за сравненье!)
— Вы сильны и в Харбине.

Вы любовь примите нашу,
о, царица всех сирен,
за Далилу, за Любашу.
за Амнерис, за Кармен.

Тех ландышей, что ты вчера мне подарила,
пьянящий аромат я в темноте ловлю,
и не могу понять, за что ты полюбила
ту самую меня, что я так не люблю.

Как ты мне дорога — цветы вот эти знают:
они своей душой проникли мне в мечты.
Они нежны, как ты, тебя напоминают,
и если б говорить могли — то так, как ты.

Боже, той игры, что Ты мне задал,
чувствую, что мне не доиграть.
Неужели тех, кто духом падал
в этой жизни. Ты не мог прощать?

Если долго мне еще томиться,
если смерть нескоро заслужу,
и сам а, — пусть это не простится,—
на себя я руки наложу,

неужель не будет сожаленья
в приговоре праведном Твоем,
в час, когда, докончив преступленье,
я приду с опущенным лицом,

и увидишь Ты, как я заплачу,
потому что не хватило сил,—
слишком трудная была задача,
та, что Ты мне, Боже, предложил.

Я стою на высоком холму.
Я пришла по пути Твоему.
Видишь, — лунный серебряный щит
на дороге следы сторожит.

Отчего же я стала такой,
что напоены песни тоской,
что блаженные я не пою
даже в тихую полночь Твою?

Если видишь и сжалишься Ты, —
дай метнуться сейчас с высоты,
дай звенящую лютню разбить,
дай на камни упасть и не быть!

Ночью на земле гуляют гномы,
где дорожки месяц осветил,
делают воздушные хоромы
тем, кто очень сильно попросил.

Кажется, счастливей нет народу,
чем душонки глупые людей,
выпущенных снами на свободу
от тоски-печали от своей.

Кажется, другой не надо славы
и не надо радости другой,
только ощущать ночные травы
под своей ушибленной ногой.

и. входя по лестнице чудесной,
к самым вышкам взглядами прильнуть,
чтоб из самой темноты небесной
сырость полуночную вдохнуть.

Были песни твои веселы
на свиданье заката и мглы,
и глаза твои серые знали,
для кого самоцветом сияли,

и другие глаза зажигались,
когда вы на закате встречались.
Отчего ж твоим серым глазам
не закрыться теперь по ночам?

Для чего до зари до румяной
ты томишься невидимой раной
и глаза твои, полные горя,
не глядят на вечерние зори?

От горы блестящая дорога,
на закате — моря полоса.
И чего ж еще просить у Бога,
для чего другие чудеса?

Белые верхушки волн так стройно
на песке вырезывают след.
Я стою. Я знаю так спокойно,
мне не двадцать два, а меньше лет.

На мне юбчонка в три вершка,
и туфли — просто срам,
но я взираю свысока
на встречных чинных дам.

И загорела, как матрос,
и никаких прикрас, —
а все хожу, задравши нос:
«Небось, не хуже вас!»

Мы с тобой пришли не отсюда,
а с какой-то другой звезды,
оттого мы носим, как чудо,
предыдущей жизни следы.

Ведь за морем, в спрятанных далях,
на давно забытом пути,
мы любимый сон потеряли,
что хотим так сильно найти;

и, одни на целой вселенной,
оттого не можем устать,
что живем надеждой блаженной
ту звезду увидеть опять.

Есть короли заморские — седые,
кудрявые, в коронах золотых.
К их славным странам волны голубые
несут поклажи всех утех земных,

и мраморные ломятся ступени,
и полнятся хоромы их дворцов
от царственных причудливых велений,
исполненных усердием гонцов.

У них живут, как звезды, королевы
в миндалевых и розовых садах,
и дивные слагаются напевы
народами о мудрых их делах.

Но иногда, одни и ночью темной,
выходят те владыки к берегам,
где океан, бессветный и огромный,
бросается со стоном к их ногам,

и в этой буре чувствуют родное,
и всю ее тоску хотят понять,
и все блаженство яркое дневное
на этот стон готовы променять.