Владимир Маяковский - Стихотворения (1927)

Немногие помнят
                            про дни про те,
как звались,
                   как дрались они,
но память
                об этом
                             красном дне
рабочее сердце хранит.
Когда
         капитал еще молод был
и были
           трубы пониже,
они
      развевали знамя борьбы
в своем
            французском Париже.
Надеждой
                в сердцах бедняков
                                               засновав,
богатых
             тревогой выев,
живого социализма
                               слова
над миром
                 зажглись впервые.
Весь мир буржуев
                             в аплодисмент
сливал
            ладонное сальце,
когда пошли
                    по дорожной тесьме
жандармы буржуев —
                                   версальцы.
Не рылись
                 они
                       у закона в графе,
не спорили,
                   воду толча.
Коммуну
              поставил к стене Галифе,
французский
                     ихний Колчак.
Совсем ли умолкли их голоса,
навек удалось ли прикончить? —
Чтоб удостовериться,
                                   дамы
                                            в глаза
совали
            зонтика кончик.
Коммуну
              буржуй
                          сжевал в аппетите
и губы
           знаменами вытер.
Лишь лозунг
                     остался нам:
                                         «Победите!
Победите —
                    или умрите!»
Версальцы,
                   Париж
                              оплевав свинцом,
ушли
         под шпорный бряк,
и вновь засияло
                          буржуя лицо
до нашего Октября.
Рабочий класс
                        и умней
                                     и людней.
Не сбить нас
                     ни словом,
                                      ни плетью.
Они
       продержались
                              горсточку дней
мы
     будем
                держаться столетья.
Шелками
               их имена лепеча
над шествием
                       красных масс,
сегодня
             гордость свою
                                     и печаль
приносим
                девятый раз.

Аудитория
                 сыплет
                             вопросы колючие,
старается озадачить
                                 в записочном рвении.
— Товарищ Маяковский,
                                       прочтите
                                                      лучшее
ваше
        стихотворение.—
Какому
           стиху
                    отдать честь?
Думаю,
            упершись в стол.
Может быть,
                    это им прочесть,
а может,
              прочесть то?
Пока
        перетряхиваю
                              стихотворную старь
и нем
         ждет
                 зал,
газеты
           «Северный рабочий»
                                             секретарь
тихо
       мне
             сказал…
И гаркнул я,
                   сбившись
                                   с поэтического тона,
громче
           иерихонских хайл:
— Товарищи!
                      Рабочими
                                      и войсками Кантона
взят
       Шанхай! —
Как будто
                жесть
                          в ладонях мнут,
оваций сила
                    росла и росла.
Пять,
         десять,
                     пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
                буря
                        вёрсты крыла,
в ответ
            на все
                      чемберленьи ноты
катилась в Китай,—
                                и стальные рыла
отворачивали
                      от Шанхая
                                       дредноуты.
Не приравняю
                      всю
                            поэтическую слякоть,
любую
           из лучших поэтических слав,
не приравняю
                      к простому
                                       к газетному факту,
если
        так
             ему
                   рукоплещет Ярославль.
О, есть ли
                 привязанность
                                        большей силищи,
чем солидарность,
                              прессующая
                                                  рабочий улей?!
Рукоплещи, ярославец,
                                     маслобой и текстильщик,
незнаемым
                  и родным
                                  китайским кули!

Рынок
          требует
                       любовные стихозы.
Стихи о революции?
                                 На кой они черт!
Их смотрит
                  какой-то
                               испанец «Хо́зе» —
Дон Хоз-Расчет.
Мал почет,
                 и бюджет наш тесен.
Да еще
            в довершенье —
                                       промежду нас —
нет
     ни одной
                   хорошенькой поэтессы,
чтоб привлекала
                           начальственный глаз.
Поэта
          теснят
                     опереточные дивы,
теснит
           киношный
                            размалеванный лист.
— Мы, мол, массой,
                                мы коллективом.
А вы кто?
               Кустарь-индивидуалист!
Город требует
                       зрелищ и мяса.
Что вы там творите
                                в муках родо́в?
Вы
     непонятны
                      широким массам
и их представителям
                                  из первых рядов.
Люди заработали —
                                 дайте, чтоб потратили.
Народ
          на нас
                    напирает густ.
Бросьте ваши штучки,
                                   товарищи
                                                   изобретатели
каких-то
             новых,
                        грядущих искусств.—
Щеголяет Толстой,
                              в истории ряженый,
лезет,
          напирает
                        со своей императрицей.
— Тьфу на вас!
                         Вот я
                                  так тиражный.
Любое издание
                         тысяч тридцать.—
Певице,
             балерине
                            хлоп да хлоп.
Чуть ли
             не над ЦИКом
                                    ножкой машет.
— Дескать,
                  уберите
                               левое барахло,
разные
           ваши
                    левые марши.—
Большое-де искусство
                                    во все артерии
влазит,
            любые классы покоря.
Довольно!
                В совмещанском партере
Леф
       не раскидает свои якоря.
Время! —
                Судья единственный ты мне.
Пусть
          «сегодня»
                          подымает
                                          непризнающий вой
Я
   заявляю ему
                        от имени
твоего и моего:
— Я чту
             искусство,
                              наполняющее кассы.
Но стих,
             раструбливающий
                                           октябрьский гул,
но стих,
             бьющий
                           оружием класса,—
мы не продадим
                           ни за какую деньгу.