Владимир Маяковский - Стихотворения (1927)

После боев
                  и голодных пыток
отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта
и застывает,
                    тих и широк.
Люблю Кузнецкий
                             (простите грешного!),
потом Петровку,
                         потом Столешников;
по ним
           в году
                     раз сто или двести я
хожу из «Известий»
                                 и в «Известия».
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
восторженно подняв бровки,
читает работница:
                             «Готовые блузки.
Последний крик Петровки».
Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
две дамы расплылись в стончике:
«Ах, какие фестончики!»
А рядом
             учли обывателью натуру —
портрет
             кого-то безусого;
отбирайте гения
                           для любого гарнитура,—
все
      от Казина до Брюсова.
В магазинах —
                         ноты для широких масс.
Пойте, рабочие и крестьяне,
последний
                 сердцещипательный романс
«А сердце-то в партию тянет!»[1]
В окне гражданин,
                             устав от ношения
портфелей,
                   сложивши папки,
жене,
         приятной во всех отношениях,
выбирает
                «глазки да лапки».
Перед плакатом «Медвежья свадьба»
нэпачка сияет в неге:
— И мне с таким медведем
                                            поспать бы!
Погрызи меня,
                       душка Эггерт.—
Сияющий дом,
                        в костюмах,
                                           в белье,—
радуйся,
              растратчик и мот.
«Ателье
мод».
На фоне голосов стою,
стою
        и философствую.
Свежим ветерочком в республику
                                                      вея,
звездой сияя из мрака,
товарищ Гольцман
                              из «Москвошвея»
обещает
              «эпоху фрака»[2].
Но,
     от смокингов и фраков оберегая охотников
(не попался на буржуазную удочку!),
восхваляет
                   комсомолец
                                       товарищ Сотников
толстовку
                и брючки «дудочку».
Фрак
        или рубахи синие?
Неувязка парт- и советской линии.
Меня
        удивляют их слова.
Бьет разнобой в глаза.
Вопрос этот
                   надо
                           согласовать
и, разумеется,
                        увязать.
Предлагаю,
                  чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
                 к толстовкам
                                      фалды от фрака
и носить
              лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.

Грязня сердца
                       и масля бумагу,
подминая
                Москву
                            под копыта,
волокут
             опять
                      колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
        издевкой,
                       стих хмурый,
вразрез
             с обывательским хором:
в делах
             идеи,
                      быта,
                               культуры —
поменьше
                довоенных норм!

Даже
        мерин сивый
желает
           жизни изящной
                                   и красивой.
Вертит
           игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
                        но особо пылко —
если
        навстречу
                        особа-кобылка.
Еще грациозней,
                           еще капризней
стремится человечество
                                        к изящной жизни.
У каждого класса
                           свое понятье,
особые обычаи,
                         особое платье.
Рабочей рукою
                        старое выжми —
посыплются фраки,
                               польются фижмы.
Царь
        безмятежно
                           в могилке спит…
Сбит Милюков,
                        Керенский сбит…
Но в быту
               походкой рачьей
пятятся многие
                        к жизни фрачьей.
Отверзаю
                поэтические уста,
чтоб описать
                     такого хлюста.
Запонки и пуговицы
                                и спереди и сзади.
Теряются
               и отрываются
                                     раз десять на́ день.
В моде
           в каждой
                         так положено,
что нельзя без пуговицы,
                                        а без головы можно.
Чтоб было
                 оправдание
                                   для стольких запонок,
в крахмалы
                  туловище
                                 сплошь заляпано.
На голове
                прилизанные волоса,
посредине
                пробрита
                               лысая полоса.
Ноги
        давит
                 узкий хром.
В день
          обмозолишься
                                  и станешь хром.
На всех мизинцах
                             аршинные ногти.
Обломаются —
                         работу не трогайте!
Для сморкания —
                            пальчики,
для виду —
                   платочек.
Торчит
            из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
                                 что ни спроси —
одни «пардоны»,
                          одни «мерси».
Чтоб не было
                      ям
                          на хилых грудя́х,
ходит,
          в петлицу
                          хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
                           настолько то́нки,
чтоб только
                  виднелись
                                   золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
                                  стрельнуть за кем? —
и пошлость
                  про ландыш
                                    на слюнявом языке.
А
   в очереди
                   венерической клиники
читает
           усердно
                        «Мощи» Калинникова.
Таким образом
                        день оттрудясь,
разденет фигуру,
                           не мытую отродясь.
Зевнет
           и спит,
излюблен, испит.
От хлама
               в комнате
                              тесней, чем в каюте.
И это называется:
                             — Живем-с в уюте! —

Лозунг:
           — В ногах у старья не ползай! —
Готов
         ежедневно
                         твердить раз сто:
изящество —
                     это стопроцентная польза,
удобство одежд
                         и жилья простор.

Я тру
        ежедневно
                         взморщенный лоб
в раздумье
                  о нашей касте,
и я не знаю:
                   поэт —
                              поп,
поп или мастер.
Вокруг меня
                   толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
а волос
            уже
                  отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв,
                           выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я,
   каюсь,
              во храме
                             рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
                               — Вон! —
А вызовут в суд,—
                              убежденно гудя,
скажу:
          — Товарищ судья!
Как знамя,
                 башку
                           держу высоко,
ни дух не дрожит,
                            ни коленки,
хоть я и слыхал
                         про суровый
                                             закон
от самого
               от Крыленки.
Законы
           не знают переодевания,
а без
        преувеличенности,
хулиганство —
                        это
                             озорные деяния,
связанные
                 с неуважением к личности.
Я знаю
           любого закона лютей,
что личность
                     уважить надо,
ведь масса —
                      это
                           много людей,
но масса баранов —
                                 стадо.
Не зря
          эту личность
                               рожает класс,
лелеет
           до нужного часа,
и двинет,
               и в сердце вложит наказ:
«Иди,
         твори,
                   отличайся!»
Идет
        и горит
                    докрасна́,
                                   добела́…
Да что городить околичность!
Я,
   если бы личность у них была,
влюбился б в ихнюю личность.
Но где ж их лицо?
                             Осмотрите в момент —
без плюсов,
                   без минусо́в.
Дыра!
         Принудительный ассортимент
из глаз,
            ушей
                     и носов!
Я зубы на этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях
                   поповская служба жива,
они —
          зарифмованный опиум.
Для вас
             вопрос поэзии —
                                         нов,
но эти,
           видите,
                       молятся.
Задача их —
                    выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
               ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
              скрывают
                             церковные.
А я
     раскрываю
                      мое ремесло
как радость,
                   мастером кованную.
И я,
      вскипя
                с позора с того,
ругнулся
              и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
                           не озорство,
а долг,
           товарищ судья.—
Я сел,
          разбивши
                          доводы глиняные.
И вот
        объявляется при́говор,
так сказать,
                  от самого Калинина,
от самого
               товарища Рыкова.
Судьей,
            расцветшим розой в саду,
объявлено
                 тоном парадным:
— Маяковского
                        по суду
считать
            безусловно оправданным!