Юлия Мамочева - Душой наизнанку

Спи, моё небо, плескаясь по ласковым стенам;
Ангельских глаз проливайся голубизна.
Пенится фортепиано струистым пленом;
Смуглая скрипка танцует с моим катреном,
С каждой строкою вальсирует допоздна…

Золотом сахар заката тает из окон,
Спеют на люстрах колосья масляных глаз…
Музыка рвёт изнутри — надурманенный кокон;
Музыка — в горле стучит недреманным оком;
Музыка — в самые вены мои вплелась…

Звук каруселится в вальсе сусально-жутком,
Скрипка капризна — звёздами брызжет вблизь.
В газовой блузе зигзагами пляшет бриз;
Тёплое небо сгущается над желудком.

Небо как волны. Небо лавирует в венах,
Небо в ногах пульсирует пляскою сил…
Выкрути мысли, сознанье моё замеси
С песнею вёсен, спасительно откровенных!..

Плавятся вёсны, в высоком сплывают зале
С солнечной сцены, медово гудят во рту…
Мне — кислородно. С заплаканными глазами
Дева Мария смеётся на первом ряду.

Бейтесь, сэр Рыцарь, словно с самим Сатаной;
Бейтесь — драконово-жарко и гордо,
Люто — как если б за вашей спиной
Рушились стены родного города.

Рвите — за Родину — тверди бунтующих зол;
Жгите в золу сатаниновых пасынков…
Чтоб на страницы — ещё не родившихся классиков
Светлый ваш призрак с Олимпа времён снизошёл.

Бейтесь, мой сэр, не страшась ни огня, ни меча;
Смерти не бойтесь, когда искорёжит латы…
Будьте достойны, чтоб конь обернулся крылатым,
Будьте достойны, чтоб вас он туда умчал,
Где беспечально святой ожидает причал,
Где позабудется всё, чем вы здесь виноваты.

Свет разрумянит греховно-зелёную медь,
Всё вам простится, чего устыдились бы сами…
Только останется трусость на шее висеть.
Цепь не рассыпется — конь не взмахнёт крылами.

Трусость раздавит грудь — это страшный груз;
Это осколок скалы, что тянет на дно.
Но не страшитесь: у гибели сладкий вкус,
Коли в бою с нею встретиться суждено.

Если за друга падёте, себя поправ;
Если, не плача о бренном, нырнёте в век…
Рыцарь несётся — рысью, орлом, стремглав;
Конь исхрипелся, врастая в безумный бег.

Что это?! Враг изошёл обезьяньим криком;
Плещет рысак под героем гривой льняной.
Падает трусость разбитым татарским игом,
Падает рыцарь — на лоно земли родной.

Крепость родная — его причастилась силы;
Там, за стенами, жена обратилась в вой…
Самая битва оплакала храброго сына,
Скорбно товарищи сгрудились вкруг него.

Что им увиделось в этих глазах стеклянных?
Тёплое тело,
Раскинувши руки-лучи,
Каплею крови, созревшей в артерьях вулканных,
Кровью страдальца, которая жизни зачин,
Павшей звездою на юной траве холодело.
Рыцарь, очнитесь! Вас слава далёко мчит.
Смерть улыбается — смейся, tristeza bela!..[2]
Рыцарь, очнитесь!.. Вы ныне в иных полянах.

Бушует дождь на шабаше планеты,
Гремит вулкан, волну в лицо гоня.
И песни — те, что до сих пор не спеты,
Навстречу небу рвутся из меня.

Вот молния взлетает на подмостки,
Взметнув огонь, как шёлковый подол.
Гроза ласкает борзо — против шёрстки!
Не оттого ль на сахарной извёстке
Моей судьбы — нездешний звук зацвел?

Да только сердцу — звона мало, мало…
Влечёт сердца извечно ввысь — и вон!
Я улечу. Мой парус — одеяло,
А мой фрегат — заливненный балкон!

Заливненный, закопанный в минуте,
За кипой лет — закапанный дождём…
Я унесусь — судьба, таким не шутят!
Я унесусь — в несметный город-гром!

Перед глазами гордыми моими
Лиловым вихрем станет воля петь!
Порвалось небесиновое вымя —
Что бесы, древеса кромсают сеть,
И хлещет ведь!
И льётся чудо-медь,
Святой огонь во чьё-то чудо-имя…

Перед глазами дальних рубежей
Бежать, бежать по бежевой кручине,
По скуке, по тоске — всегда отныне
Их панихидя в каждом вираже.

И скуку, и кручину, и тоску —
Отпеть, отмучить, отстрадать. Опорой
Мне — вечность, чинный, волчий хор которой
Подобен лишь змеиному броску.

Тоска меня раскрошит на куски,
Но роскошь душу соберёт единой:
Святая роскошь песни лебединой,
Светящая сквозь «не видать ни зги».

Ни зги — но жги свои высоты светом.
Свергая совесть, ты совсем — кипи…
Не стоит слёзно грезить о неспетом,
Если сидеть остался на цепи!

Ты — на цепи. Я нацеплю корону,
Кудрявых крыльев нацеплю сполна.
И улечу. Я улечу — одна,
И слёзно станет завидно балкону.

Среди друзей,
В кругу годин —
Всегда ничей,
Всегда один.

Читатель тар,
Ловитель снов.
Для новых — стар,
Для старых — нов.

Тебе — елей,
Где прочим — дым.
Любил сильней,
Чем был любим.

Навеки твой
Удел таков:
Изгой
Средь сотни двойников.

Напрасно, пресно, присно —
Но с лёту повелось:
Покуда не явился,
Ты будешь званый гость.

Покуда сам не в стае,
Там будешь брат и друг.
Судьбинушка простая —
Быть третьей в паре рук.

Спеша тобой хвалиться,
В тандем не пустят свой —
Они, что единицей
Прозвали за спиной.

Но соберутся вместе,
И, как святая плесень,
Порасползётся грусть
В сердцах: причастьем чести
Слова твоих же песен
Пить будут — наизусть.

Я спрятан от мира под маской дверей,
За вёрткою дверью в быт.
Запутанный, прячусь в межзвёздную трель,
И ею в века зарыт.

Закованный, кровью питаю ковчег;
А кожа — белей бересты.
Я пячусь, я прячусь в нетающий снег,
В объятья своих пустынь.

И спрут подсознанья оплёл меня сном,
Коварно кривляя взор.
За запертой дверью я выстроил дом
И свил из волос — гнездо.

Врастая корнями в паркетную гладь,
Один растворился в дне —
И в том, что умеет зарёю пылать,
И в этом, на глубине.
И донная, данная, томная гать
Любуется днём извне.

А стены, да крыша, да плюшевый пол
Пожрали мне тело и пыл.
Затворник творенья отраду нашёл
В тавре из нездешних сил.

Отчего мой вид бравурно-жалок?
Край любезен — бездна горяча.
Ты стоишь, как в серый полушалок
Кутаясь в прощальную печаль.

Ты стоишь, а я кидаюсь в море
Суетно-бездонных небытий:
Падаю в водоворот викторий —
Тех, что поджидают на пути.

И смеётся тьма слепым фасадом,
Звёздная глаза взрезает взвесь…
Милый друг, храни себя — я рядом:
Много ближе, чем возможно здесь.

Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!
Держи его насмерть, хоть крючья на треть вонзи!
Как дом, горе-думы в дыму, в голове — раздрай.
Я после грозы по глазницы стою в грязи.

Пусть гроздья души истомлённой омоет река
Да небо судьбу наласкает на счастье устами!
Чтоб я воротился — на волю тропа легка;
К тебе — журавлём последнего косяка,
К тебе — обезумевшим волком последней стаи.

Ты только вмуруй моё сердце в брусчатку дней,
Которые нам судьба — летовать в разлуке.
Ты только мне в лёгкие воздухом здешним вей
И слышься мне, слышься — во всяком нездешнем
                       звуке.

Смотри на меня изнутри бессловесных зеркал,
Дыши на меня из нарывов больных нейронов…
Чтоб лик твой бликующий в томном уме возникал,
Далёкой любовностью лоб еле слышно тронув.

Москва! Старорусскою песней терпеть веля,
Меня окольцуй ты блокадой молебной гжели:
Так истово, как за кровавой стеной Кремля
Вздымаются белых церквей лебединые шеи;

Так искренне, как разливается нынче грусть
По телу, по разуму — сразу невозвратимо.
Люби меня, бледная бедная божья Русь,
Хоть крошечной долею моря, каким любима.

Чтоб не задохнуться мне в жухлой теплыни песка
На чуждой земле, намозоленной чуждым голосом.
Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай:
Оно прорастёт из груди твоей сочным колосом,
Согреет тебя, разгораясь трескучим хворостом,
Споёт тебе, словно слепой и всесильный скальд.

Ты только храни меня — солнцем, и сном,
                   и помыслом.
Ты только меня невозвратно не отпускай.