Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Завидую я.
                   Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
                           как он дерется, —
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
                          как он смеется, —
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
                             Он и туг сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
                                        «Не стоит!» —
он скажет:
                   «Стоит!» — и возьмет перо.
Он если не развяжет,
                                    так разрубит,
где я не развяжу, не разрублю.
Он если уж полюбит,
                                  не разлюбит,
а я и полюблю,
                          да разлюблю.
Я скрою зависть.
                                   Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
«Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так».
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
                 «Судьба у каждого своя», —
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
                                                 чем я.

О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уют,
слова неоткровенные
о том, что не убьют…
Дорогой зимней, снежною,
сквозь ветер, бьющий зло,
лечу на свадьбу спешную
в соседнее село.
Походочкой расслабленной,
с челочкой на лбу
вхожу,
           плясун прославленный,
в гудящую избу.
Наряженный,
                         взволнованный,
среди друзей,
                              родных,
сидит мобилизованный
растерянный жених.
Сидит
               с невестой — Верою.
А через пару дней
шинель наденет серую,
на фронт поедет в ней.
Землей чужой,
                           не местною,
с винтовкою пойдет,
под пулею немецкою,
быть может, упадет.
В стакане брага пенная,
но пить ее невмочь.
Быть может, ночь их первая —
последняя их ночь.
Глядит он опечаленно
и — болью всей души
мне через стол отчаянно:
«А ну давай, пляши!»
Забыли все о выпитом,
все смотрят на меня,
и вот иду я с вывертом,
подковками звеня.
То выдам дробь,
                             то по полу
носки проволоку.
Свищу,
              в ладоши хлопаю,
взлетаю к потолку.
Летят по стенам лозунги,
что Гитлеру капут,
а у невесты
                     слезыньки
горючие
                 текут.
Уже я измочаленный,
уже едва дышу…
«Пляши!..» —
                         кричат отчаянно,
и я опять пляшу…
Ступни как деревянные,
когда вернусь домой,
но с новой свадьбы
                                    пьяные
являются за мной.
Едва отпущен матерью,
на свадьбы вновь гляжу
и вновь у самой скатерти
вприсядочку хожу.
Невесте горько плачется,
стоят в слезах друзья.
Мне страшно.
                           Мне не пляшется,
но не плясать —
                                 нельзя.

Я сибирской породы.
Ел я хлеб с черемшой
и мальчишкой
                                паромы
тянул, как большой.
Раздавалась команда.
Шел паром по Оке.
От стального каната
были руки в огне.
Мускулистый, лобастый,
я заклепки клепал
и глубокой лопатой,
где велели,
                         копал.
На меня не кричали,
не плели ерунду,
а топор мне вручали,
приучали к труду.
А уж если и
били за плохие дрова —
потому что любили
и желали добра.
До десятого пота
гнулся я под кулем.
Я косою работал,
колуном и кайлом.
Не боюсь я обиды,
не боюсь я тоски.
Мои руки оббиты
и сильны, как тиски.
Все на свете я смею,
усмехаюсь врагу,
потому что умею,
потому что могу

Не понимаю,
                        что со мною сталось?
Усталость, может, —
                                  может, и усталость.
Расстраиваюсь быстро
                                             и грустнею,
когда краснеть бы нечего —
                                                     краснею.
А вот со мной недавно было в ГУМе,
да, в ГУМе,
                      в мерном рокоте
                                                и гуле.
Там продавщица с завитками хилыми
руками неумелыми и милыми
мне шею обернула сантиметром.
Я раньше был несклонен к сантиментам,
а тут гляжу,
                   и сердце болью сжалось,
и жалость,
                    понимаете вы,
                                               жалость
к ее усталым чистеньким рукам,
к халатику
                     и хилым завиткам.
Вот книга…
                      Я прочесть ее решаю!
Глава —
                    ну так,
                                 обычная глава,
а не могу прочесть ее —
                                              мешают
слезами заслоненные глаза.
Я все с собой на свете перепутал.
Таюсь,
              боюсь искусства, как огня.
Виденья Малапаги,
                                 Пера Понта, —
мне кажется,
                        все это про меня.
А мне бубнят,
                           и нету с этим сладу,
что я плохой,
                     что с жизнью связан слабо.
Но если столько связано со мною,
я что-то значу, видимо,
                                             и стою?
А если ничего собой не значу,
то отчего же
                       мучаюсь и плачу?!

Я разный —
                           я натруженный и праздный.
Я целе —
                  и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
                                         неудобный,
застенчивый и наглый,
                                        злой и добрый.
Я так люблю,
                       чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось —
от запада
                  и до востока,
от зависти
                    и до восторга!
Я знаю — вы мне скажете:
                                                «Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
           бабочки
                              в глаза,
и —
         сено
                  прет
                           сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
                      торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
                                          Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
                                             Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
                                      пускай на ломаном.
Мальчишкой,
                        на автобусе повисшим,
хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного,
                                                как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
                  и Есенин,
                                    и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.
Мне нравится
                                 и на коньках кататься,
и, черкая пером,
                             не спать ночей.
Мне нравится
                           в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
                                     и дрова таскаю,
грущу,
            чего-то смутного ищу
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
                    не думая о смерти,
раскинув руки,
                         падаю в траву,
и если я умру
                        на белом свете,
то я умру от счастья,
                                      что живу.