Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Общежитие, каникулы, опустевшая комната.
Он думал: год закончился, вспоминал школу,
Где ребята вокруг так и не стали друзьями.
Было тошно, хотелось хоть что-нибудь изменить.
Вдобавок теперь он один на один с летом.

Проживет он его у окна опостылевшей комнаты,
Чувствуя, как проходит еще одно лето.
Но, может, жизнь уже чуточку изменилась?
Ему казалось даже — он любит школьных друзей,
И даже — что сумел позабыть о школе.

А мир за окном? Неужели такая же школа?
С правилами, которые тоже не изменить,
Своей любовью, поджидающими друзьями?
Нынешние, взяв чемоданы, вышли из комнаты —
Вот каникулы и у него, вот и лето.

Неужели он сторож своей одинокой комнаты
От страхов, болезней, слов «привязанность» и «друзья»?
Неужели жизнь за окном никогда не изменится?
Отчего так тяжко дружить и жить каждым летом?
Он не знал, он ведь только учился в школе.

Время открытых окон — вот что такое лето.
А еще — любви и переоценки друзей.
Их существованье — тоже хорошая школа.
Но как ему выбраться из общежитской комнаты!
А ветры шептали, что можно всё изменить.

Его измучило слово «любовь», глагол «изменить» —
Сколько новых значений им придавало лето!
А сами слова вырастали до фраз «о, моя комната»
Или «открой же окно». Слова становились школой,
Учившей: вот — грамматика, а вот — истинные друзья.

Если спросите откуда
Этот крик и шум откуда —
Он из зала заседаний,
Бесконечных заседаний.
Там кричали о порядке,
Меньше стало там порядка;
Выражений не жалели,
Нервов тоже не жалели,
Страсть над всем возобладала,
Потому что так бывает.

Обсуждали по два раза,
По четыре даже раза:
И повестку, и регламент
(Стал резиновым регламент) —
Он распух, не сокращался,
Слов поток не сокращался.
Так размазывают масло,
Тонкой пленкой мажут масло:
Вроде чем-то всё покрыто,
Чем покрыто — непонятно.

Поругались об отставках,
Всех заело на отставках,
А достойнейшую группу
Обвиняли в групповщине.
Не забавно это было,
Просто драмой это было,
Целым телесериалом,
Очень скучным сериалом, —
Даже речи прокурора
Всем нам ближе и роднее.

Не жалели оскорблений,
Недозрелых оскорблений;
Всех понос прошиб словесный,
Сильным был понос словесный;
По макушкам били словом,
Под ребро втыкали слово;
В общем всех поубивали,
В общем скучно это тоже.
Ну а те, кто в зале выжил,

Будто в битве страшной выжил.
Там, как на море, штормило,
Там от лексики штормило;
Кое-кто мечтал о бренди,
О далекой рюмке бренди;
А еще — что за заслуги
Им бы орден «За заслуги»,
Ведь они прошли сквозь смуту,
Усмирив мятеж и смуту,
И отныне мир повсюду,
Тишина, что очень странно.

Головой лупили в стену —
Больно головой о стену!
Но потом какая радость,
Что лупить не надо — радость:
Тихо так, и в этом — счастье;
Голове и стенке счастье!
Хорошо козла убрати,
Заседания убрати,
И теперь — хоть прямо в Царство
Бесконечной, вечной жизни!

Пришел Осел, как туча мрачный,
К своей супруге верной жвачной,
Сказав: «Такие мы тупицы,
Что хоть сейчас иди топиться!»
Но прикусил язык свой длинный,
И процветает род ослиный.

Щук добрым стал христианином
Со всей родней и щучьим сыном.
И, как Антоний Падуанский,
Он дал обет вегетарьянский.

И вправду, съеденная кость
Не укрепляет нравственность!
В пруду Щук обустроил склад,
Но тухнуть стало всё подряд.

Едва попав в среду вонючую,
Травились родственники кучею,
Хоть, заклиная рыбью плоть,
Антоний рек: «Спаси Господь!»

Вечерний звон летит в ночи,
Спешит вечерний звон.
Под ним долины и ручьи,
Католик добрый он.

Но так себе его дела,
Судьба жестока с ним,
Поскольку от него ушла
Возлюбленная БИМ.

Взывает он: «Приди! Твой БОМ
Скорбеет о тебе!
Вернись, о козочка, в свой дом,
Внемли моей мольбе!»

Сбежала БИМ (что говорить!)
И БУМу отдалась.
Тому придется замолить
Случившуюся связь.

Летит всё дальше бедный БОМ,
Минуя города,
Но всё напрасно: дело в том,
Что надо не туда!

В стране родной благословенной
Стоял забор обыкновенный.

Но, полон творческих идей,
К нему пришел один злодей.

Из промежутков ограждения
Построил он сооружение.

Со всех сторон и с разных точек
Был омерзительный видочек!

Хоть экономное правительство
Весьма одобрило строительство,

Но от греха инициатор
Сбежал куда-то в Занзибатор.

Профессор Штайн сегодня отдыхает,
А в доме щиплют кур, шипит утюг.
Вдруг в двери стук: служанка выбегает
И видит — конь, ну попросту битюг.

«Пардон, мамзель, — он ржет. — Целую руки.
С заказом я пришел от столяра.
Я рамы вам привез, четыре штуки,
Хозяин сам не смог зайти вчера».

Из дома закричали: «Что случилось?»
Кухарка прибежала, а за ней
Сама хозяйка в шлепанцах спустилась,
Позицию занявши у дверей.

Без воплей за мамашей встали дети
И мопс хозяйкин, спрятавшись на треть;
И, наконец, забыв о кабинете,
Профессор сам выходит посмотреть.

«Увы, куда мне с лошадиным рылом! —
Бормочет конь. — Ну что же, поделом!»
И медленно съезжает по перилам,
И исчезает грустно за утлом.

В молчании застыли домочадцы:
Все смотрят на профессора и ждут.
Он морщит лоб, он хмыкает раз двадцать
И говорит: «Задумаешься тут!»

Душа благая, что угодна Богу,
Что прежде в плоть была облачена,
Но не погрязла в суетной гордыне
И менее других отягчена, —
Тебе легко отправиться в дорогу;
К обители небесной благостыни
Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне,
Отринув от себя соблазн мирской,
Легко и невесомо
Зефиром благовеющим несома
Средь мира, где объемлет род людской
Греховная и тягостная дрема, —
Ты, видя гавань на пути далеко,
Спеша найти покой.
Взыскуешь истого достичь Востока.

Мольбы людские, жалобы и просьбы,
Великим гневом благостно горя,
На суд предстали во святые кущи, —
И всё же им одним благодаря
Вовеки на земле не удалось бы
Добиться справедливости грядущей.
Но, на Восток взглянувши, Всемогущий
Воспомнит час распятья Своего
Там, на священном месте, —
И Карлу новому мечту о мести
Даря, ему готовит торжество;
На помощь ныне ко Своей невесте
Грядет Господь, могуч и непреклонен, —
От голоса его
Уже дрожат оплоты вавилонян.

В любом дому — от гор и до Гароны,
От Рейна до приморских берегов —
Готовятся к сраженью христиане,
Ярясь во славу Божью на врагов;
Испания, собравши легионы,
Уже давно в пути на поле брани,
Британия в холодном океане,
Вблизи страны нетающего льда,
Глядит туда, где снова
Звучит святого Геликона слово, —
Ее сыны уже сейчас туда
Спешат во имя замысла благого,
Столь розные по речи и одежде.
Кто видел и когда
Подобный гнев единодушный прежде?

Пусть северные страны долго дремлют,
Угнетены морозом искони, —
Там небо низко и поля бесплодны, —
Но там в седые, пасмурные дни
Народы жребий воинский приемлют:
Они, от страха гибели свободны,
Разобщены, но Господу угодны,
С германской страстью выкуют клинки,
И горе лиходеям —
Арабам, сарацинам и халдеям,
Живущим воле Божьей вопреки,
Чей род одним владыкой тьмы лелеем,
Что низменны, подлы, трусливы, злобны,
Грязны не по-людски
Да и грешить почти что не способны.

Прозреть давно пора по всем законам,
Освободясь от древнего ярма,
Которым душу мы себе калечим, —
И силу благородного ума,
Что дан тебе бессмертным Аполлоном,
Яви теперь пред родом человечьим
Писаньем или вящим красноречьем,
И пусть Орфей иль Амфион придет
Тебе на память ныне,
Когда Италия, о Божьем Сыне
Мечтой окрылена, копье возьмет, —
Напомни ей великие святыни,
Зажги пред нею светоч путеводный:
Она идет в поход,
Подвигнута причиной превосходной.

О ты, под чьим благословенным кровом
Хранится множество премудрых книг,
Ты древность изучал неутомимо
От дней того, кто вечный град воздвиг,
До Августа в тройном венце лавровом,
Чья слава на земле неколебима, —
Обида стран далеких кровью Рима
Оплачивалась прежде много раз,
И нынче неужели
Не примет Рим участья в общем деле, —
Иль набожно воспрянет в этот час,
Как не однажды восставал доселе?
Чем защититься супостат захочет,
Когда Господь — за нас
И нам победу благостную прочит?

Припомни Ксеркса с яростною кровью,
Что двинулся на нас в былые дни
Чрез море, словно грозная лавина;
И жен персидских после вспомяни,
Познавших в одночасье долю вдовью;
Припомни страшный пурпур Саламина;
Но пусть восточной нации руина
Ничтожна слишком, — для твоих побед
Вернее нет залога,
Чем Марафон и горная дорога,
Где Леонид врагу сломил хребет:
Таких примеров бесконечно много;
Мы Господу хвалу несем в молебнах
За то, что столько лет
Ты — наш оплот пред сонмом сил враждебных.

Узри Италию и берег Тибра,
Канцона, — ты мешаешь видеть мне
Не реку и не гору,
Но лишь Любовь, что, представая взору,
Меня томит в мучительном огне
Теперь не меньше, чем в былую пору.
Ступай, не утеряй своих товарок
В благом пути, зане
Любви Христовой пламень столь же ярок.