Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Добровольческий спелый
обреченный снежок.
Знать, у косточки белой
перед нами должок.

Потускнели медали
и потерся погон,
но уносится ялик
прямиком на Афон.

Там на пастбищах юга
круглый год сенокос
и светлее округа
от молитвенных слез.

Там прощаются долги.
Средь сокровищ иных
в темной ризнице — полки
с черепами святых.

…Нам чужого не надо,
мы пойдем прямиком
по следам продотряда
прямо в Иродов дом.

Покартавь с ходоками,
Ирод, как на духу.
Мы своими руками
из тебя требуху
………………………………
В разоренные ясли
вифлеемской ночи
только иней на прясле
опускает лучи.

Надо пасть на колени,
чтоб к намоленной меди креста
где-нибудь на Мезени
примерзали уста.

Необронённое золото
завороженных берез
ярче — под небом распоротым,
словно алмазом, в мороз
рыхлой межой истребителя,
схожею с санным путем
к дальней обители
северным меркнущим днем.

На зиму кроны не сброшены,
не осыпаясь, оне
все целиком заморожены
в гибнущей с нами стране.
И за слободкой заречною
ветер, тревожа посад,
в дни скоротечные
не по-земному пернат.

…Даль в половине четвертого —
словно ложится с плеча
епитрахили потертая,
ставшая серой парча.
Пристанционный за старою
узкоколейкою дом.
Бог с Авраамом и Сарою
долго беседовал в нем.

Там на далекой окраине
скоро приспеет пора
с ложечки грешных отпаивать
жертвенной кровью с утра.
Вся наша истинно царская
жизнь по углам да одрам,
а не латынь семинарская,
сосредоточилась там.

Вдруг вырвалось пламя из топки
по местному времени в шесть.

Опять подтвердили раскопки,
что Царство Небесное есть.

И уж не оттуда ль скорее,
чем мы ожидать их могли,

вернулись со снегом на реях
с сезонных работ корабли?

…В широтах немереных — ночи,
ветрами сносимые, и

еще холодней и короче,
еще безымяннее дни,

когда из разбитой коробки
доносится хриплая весть.

И дальневосточные сопки
хранят в себе Осипа персть.

Осень в зените с серым
падающим огнем.
Кольца, бульвары, скверы
нищенствуют при нем
с антиками Арбата.
Из-за Москвы-реки
слышится канонада.
Наши ли мужики,
пьяные черемисы,
псы ли в блевотине
не поделили ризы
распятой родины.

Помнится, разгоралось.
Всматриваясь в свое
пристальней, чем мечталось
прежде, небытие,
где запашок снарядов
держится посейчас,
хоть и была бы рада
тихо уйти в запас,
будто бобер над Летой
темной перед норой,
жизнь замерла на этой
страшной передовой.

Ибо грозней святыни
наши без куполов,
мы еще слижем иней
с спекшихся губ в Покров.
Может, и перекрасим
русский барак — в бардак,
выплеснув сурик наземь.
Но не забудем, как
ветру с охрипшей глоткой
вторил сушняк листвы.
Прямой наводкой,
прямой наводкой
в центре Москвы.

Окно — что аквариум с мутной
зеленою толщей воды,
где в залежь хвои беспробудной
впечатаны белок следы.

Шиповнику белому надо
держаться притом на плаву.
И катятся гранулы града
по кровельной жести в траву.

Надежна его баррикада
по сада периметру — и
шиповнику белому надо
заглядывать в сенцы твои.

Сосед, повелитель ищейки,
еще допотопный совок,
в юродской своей тюбетейке
ответил кивком на кивок,

но чудится скрытая фронда
в приподнятом ватном плече;
солдату незримого фронта,
чье званье кончалось на ч,

лишенцу партийного сана,
что нужно теперь старику?
Занюхал свои полстакана
и, словно алмаз без ограна,
лежит, затаясь, на боку.

Месяц ромашек и щавеля
возле озерной сурьмы.
Словно на родине Авеля
снова убитого мы.

Нового Авеля, легшего
рядом неведомо где,
кротко улыбку берегшего
в русой с медком бороде.

Стадо с приросшею кожею
к ребрам спасается тут.
Лютые над бездорожием
овод, слепень и паут.

Светлое небо порожнее.
Слышатся окрик и кнут.
С каждой минутой тревожнее
по воскресениям тут.

Все в этой местности пьющие
с каждым стаканом грубей.
Культи ветров загребущие
да колокольни, встающие
тихо из сонных зыбей…

В новорожденной пижме откосы
и в отбросах, как после крушенья.
Только-только рябины над ними
начинается плодоношенье.

У московского хмурого люда
побуревшие за лето лица,
лбы и щеки в досрочных морщинах,
но вздохнешь — начинают коситься.

В электричке открытые двери
и в глубоких порезах сиденья.
Входит тетка с двумя пацанами
и заводит свои песнопенья.

То ли беженцы, то ли пропойцы
побираться решилось семейство,
кто бы ни были, но понимаешь:
не подать им две сотни — злодейство.

…Это голос сыновний, дочерний
говорит в нас, сказителях баек,
блудных детях срединных губерний,
разом тружениц и попрошаек.

Под кровавую воду ушедшие
заливные покосы губернии.

В Сорской пустыни ждут сумасшедшие,
что омоют их слезы дочерние.

И безумец глядит в зарешеченный
лес в оконце ворот — и надеется

в заозерном краю заболоченном,
что в застиранной робе согреется.

А другого, в траве прикорнувшего,
одолело унынье досужее.

Настоящее жутче минувшего —
думать так, земляки, малодушие.

Сердце ищет, как утешения,
бескорыстно, непривередливо,

пусть неправильного решения,
только б верного и последнего!

Было ясно, теперь помрачение;
и, блестя раменами, коленами,

иван-чая стоит ополчение
в порыжевших доспехах под стенами.

За поруганной поймой Мологи
надо брать с журавлями — правей.
Но замешкался вдруг по дороге
из варягов домой соловей
и тоскует, забыв о ночлеге
и колдуя — пока не исчез
над тропинкой из Вологды в греки
полумесяца свежий надрез.

Расскажи нам о каменной львице
на доспехе, надетом на храм,
о просфоре, хранимой в божнице,
как проводит борей рукавицей
по покорной копны волосам.

Но спеши, ибо скоро над топью
беззащитно разденется лес
и отделятся первые хлопья
от заранье всклубленных небес.
Но еще и до хроник ненастных
по садам не осталось сейчас
георгинов в подпалинах красных,
ослеплявших величием нас.