Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Луна за тучами эль-грековскими брезжит
          едва вдали
          теперь всё реже.
          Ты слышишь ли,
в Мадриде в брачном почти чаду
кончающийся дождь
                                  еще стучит по мрачным
кумирам мраморным в ночном саду.
Крутые бобрики идальго длиннолицых
примяты влагой, и
к нехитрым радостям великих инквизиций
прибавь свои.

Рассталась бы душа с роскошной грешной тошной
сырой землей,
но безутешная всё медлит под окошком
с шелковою петлей.

          Летучей мыши
          над зыбью крыш
в серчающем гитар рыдании расслышать
          доступно лишь
последнее прости — неуловимой массе
          воды в горсти,
айве с оскоминой на скомканном атласе
          последнее прости.

Дождь — кровь священная, вдруг пролитая в схватке
пространства невпрогляд
                                             с прозрачным временем.
И приторны посадки
левкоев у оград.

Я не схимник, спустившийся с гор
и вступивший в немой разговор
с непривыкшей к смирению речкой,
что о камни дробится в упор
и бахвалится царской уздечкой;

нет, под темные залежи туч
не спускался я засветло с круч,
не дремал на ржавеющем камне,
подставляя морщины под луч —
эта благость совсем не нужна мне!

Вижу, ты разглядела насквозь
достоверность рассказанной байки,
и боюсь, как застенчивый гость,
пятерню запускающий в гроздь,
надоесть терпеливой хозяйке.

Где пришелся один на двоих
огоньками усеянный вечер,
я лишь отзвук приказов твоих,
верный отблеск зрачков золотых
— и поэтому так переменчив.

Зной, напоивший всех скорбящих,
и скалы, и залив,
слабей в тени плодоносящих,
и нас, и пращуров
кормящих приземистых олив.

Как вдруг — ссыпаться начал гравий
с кренящейся земли,
перекрывая спевку гарпий
с сиренами вдали.

…Ты исподлобья озираешь
встревоженную мать.
Ты вожделение внушаешь
тому — как ты не понимаешь,
кто дал обет молчать.

И он идет готовной тенью
буквально по пятам
к священному захороненью,
где ящерка взывает к мщенью,
пригревшаяся там.

Пилад всё верно понимает,
но где его протест,
когда в грудь матери вонзает
клинок Орест?

Зовет и стонет Клитемнестра,
стенает и скулит.
А на обломках алебастра
безмолвствует Пилад.

Он словно поглощает звуки
Электре вопреки.
Орест в потоке моет руки.
Вы дети и враги

на плоскогорьях ойкумены,
где зной еще темней
и столько пышной рыжей пены
в отстойниках камней.

Помнишь — вроде котлована
капище в грозу,
в память Максимилиана
первую слезу…

Максимилиан Волошин,
киммерийский жрец,
сердоликовых горошин
любодей-истец.

Впрямь с мешком из-под картошки
схож его хитон,
по вискам волос сережки
треплет аквилон.

Гость, которого не ждали,
вновь пришел на свет
откопать своих сандалий
архаичный след.

Ту находку на сыпучей
тропке в свой черед
заждались в разбухшей туче
тонны пленных вод.
…………………………..
Ели крабов, крыли власти,
по лбу шла тесьма.
За столом кипели страсти
странные весьма.

На любительском спектакле
бесконечном том
как не спутать было паклю
с золотым руном?

И никто не знал, совея
от избытка муз:
Феодосия — Вандея,
столп — а не искус.

Весь воспаряющий над Черноморьем Крым
в заплатах дымчато-лиловых:
и дамы смуглые, берущие калым
с любовников бритоголовых,
и честно пашущий кораблик вдалеке,
уподоблённый блесткой точке,
где мака дикого на черепе-скале
оранжевые лоскуточки,
и камни пегие, подобно тушкам птиц,
и пляж с пьянчугой-красноярцем,
и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц
— над белой осыпью и кварцем.

Здесь снова испытать улыбчивый испуг
на циклопической ступени
тропой сыпучею — стопа в стопу
придут однажды наши тени.

Испарения ирисов, роз
и мираж аюдагского мыса.
Ливадийский бочоночный воск
опечатал врата Парадиза.

И от йодистой знойной воды
манит тенью татарская арка.
Как обветрились у бороды
и в подглазьях морщины монарха.

Заломил, задробил соловей,
заглушая зазывное: «Ники!»
— относимое ветром левей
всей социалистической клики.

…Не задаром дарует Господь:
и на кортике крабью чеканку,
и лозу, и любезную плоть,
и у белого мола стоянку,
и грузинской дороги пенал,
и казачью Украйну воловью,
и Тобольск, и свинцовый Урал
с голубою емелькиной кровью.

В цепких объятьях глициний
спит ливадийский дворец.
Особи лавров и пиний
возле татарских крылец
словно забыли с владельцем
свой погребальный союз.
Лишь студенистые тельца
прямо на гальку медуз
понта Эвксинского качка
бросила в йодистый зной.

Это темна, как болячка
на локотке у родной,
роза в скорлупчатой чаще,
стриженной по окоем…
И августейшее — слаще
в смертном обличье своем.

Пенистый малахит
в скальной оправе понта
больно глаза слепит
вспышками горизонта.
Перебегая в тень,
стала от зноя слаще
вянущая сирень
в дикой приморской чаще,
что от татарских дуг
сонных манила новью
и — обернулась вдруг
белогвардейской кровью.

Конские черепа
скал высоки, отвесны.
В осыпь ведет тропа
прямо по краю бездны.
Грубый хитон, хитрец,
было надел Волошин,
сей любодей-истец
гладких морских горошин.
Но всё равно слыхать
бойню Чрезвычайки.
И перестав скучать,
падали алчут чайки.

В новосветской хибарке, дотоль
нежилой еще в этом сезоне,
под дождем, барабанящим в толь,
с паучком-паникером в ладони…

Сосен пушистых стая
сгрудилась над отвесной
— свечи в ветвях качая,
тайно манящей бездной.

Что если прыгнув сходу,
плавно на камни ляжешь,
перемогнув природу…
Что мне на это скажешь

ты, заслонясь враждою
к Новому Свету — раю?
Что за моей спиною
мне припасли, не знаю:

пайку ли на затравку
с проводкой на заборе,
или в ночи удавку,
или иное море…

Жертвенное нетленно.
Вещее многогласно.
Гибельное мгновенно,
ласково, безопасно.

VI Милая по руке
хлоп! — как когда б отравлено.
За полдень в погребке
много чего оставлено.

Большому кургану сродни Митридат.
Коптится и вялится Керчь.
Товарок её контрабандный наряд
и ныне способен зажечь.
А там — за проливом — невестится в рань,
вечор золотисто-грязна
над тускло-бутылочной гладью Тамань,
притон, арсенал и казна.
А Кафа бела на зеленой горе,
где тёмен изменчивый понт
иль дымно-прозрачен, когда на заре
зазывно открыт горизонт.

Не думай, что это бесплотный мираж
забрезжил сквозь ветхую ткань:
из волн поднимается после пропаж
державная Тьмутаракань!