Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

По осени ветер стоустый,
трубя в онемевший рожок,
с небес галактический тусклый
сдувает тишком порошок.
В курганах бесхозного сора,
снежке, согревающем персть,
в веселых глазах мародера
нездешняя чудится весть.
И в нашем отечестве тварном
всё криминогеннее ад
бездонный — под светом фонарным
у самых церковных оград.

В захолустье столичном, квартале его госпитальном
мимикрия ампира осенней порой минимальна.
Потускневшая охра да золота бледность синичья,
словно свежая кровь, господа, у былого величья.
На курганы отбросов под гаснущими небесами
наседает черней воронье на паях с сизарями.
Кто хранитель огня, тот сегодня один и хозяин.
Уж до судного дня не задобрить имперских окраин.
Заушают оттуда имамы, отцы, господари
нас, чьи души белы безнадежно от выхлопов гари.
Надо б воздуха в грудь было больше набрать для отваги
перед тем, как нырнуть, как нырнуть, присягая, под стяги
— эти неводы, верши, трехцветные крепкие снасти
той умершей, а вдруг воскресающей — власти.
То ли солнце в зенит закатилось из серого дыма,
иль петарда летит — к стенам Нового Ерусалима.

Спросится с нас сторицей:
смерть, где твое жало?
Небо над всей столицей,
как молоко, сбежало.

Лишь золотые тени
осени — Божья скрепа
в гаснущей ойкумене
гибнущего совдепа.

По облетевшей куще,
хлопьям её кулисы,
не обойти бегущей
по тротуару крысы.

Теплятся наши страхи
знобкие в гетто блочных.
Тоже и страсти-птахи
требуют жертв оброчных.

Все мы — тельцы и девы,
овны и скорпионы,
пившие для сугреву
по подворотням зоны,

перед вторым потопом
ныне жезлом железным,
чую, гонимы скопом
в новый эон над бездной.

В черные дни, на ощупь
узнанные отныне,
жертвеннее и проще
милостыня — Святыне.

В отечестве перед распадом
взамен сердец
сосредоточился в лампадах
его багрец.
И помнит изморозь в окопе,
вернее, соль земли
про галактические копи
свои вдали…

Ведь даже атомы в границах
трущоб-пенат
вдруг преосуществились, мнится,
поверх оград
в заряд шрапнели,
накрывший цель.
И страшно заглянуть в немые колыбели
родных земель.

До судного недолго часа
уже огням
лепиться у иконостаса,
приосвещая нам,
что ставит грозную заграду,
врачуя и целя,
гражданской смуте бесноватой
рука Спасителя.

Многозвездчатая, неимущая,
приютившая нас задарма,
неизбывно на убыль идущая
васильковая тьма.
Будет время в пространстве накатанном,
что разверзлось вплотную к стеклу,
погибая, жалеть о захватанном
зипунишке в медвежьем углу.

Наши судьбы вмещают невместное:
потупляя глаза,
сотвори скорей знаменье крестное,
если вдруг примерещится за
амбразурами дачного домика,
что встает на пути,
тень дельца теневой экономики
во плоти.

Небеса с истребителя росчерком.
И за давностью лет
я и сам оказался подпольщиком,
появившимся только на свет
знаменитого сыском отечества.
Ибо благовест издали вдруг
утишает в душе опрометчиво
и мятеж, и испуг.

…Где над вечным покоем униженным
на краю покровца не поблёк
с материнским умением вышитый
василек,
обнадежит мольба, что колодники,
серый конгломерат лагерей —
нынче наши заступники, сродники,
сопричастники у алтарей.

Тогда еще клевер пах
за нашей околицей.
В полдень летал впотьмах
овод по горнице.
Там тишина взахлест
громом утроена
в синих почти до слез
неба промоинах.

Влажная акварель
тоже была чиста,
тает её капель,
скатываясь с листа.
В лунках тех красок вновь
тускло стоит вода.
Ладно, не прекословь
слышимому тогда.

…Кто-то принес на двор
 было щенка-слепца,
так и скулит с тех пор
возле щелей крыльца,
переходя на рык.
Вымершим вторящий
это и есть язык
русский глаголящий.

Заколосился вдруг
ярче за рамами
всеми цветами луг
теми же самыми…
Из годовых колец
вытянула рука,
чтоб распахнуть, ларец
ветхий этюдника.

Как выживали встарь,
кисточкой тыкая
в ультрамарин и гарь,
тайна великая.
Тот отшумевший бор
всё баснословнее.
Стали и мы с тех пор
суше, бескровнее.

Тела не греет бязь.
Словно теряя жар,
в полый зенит, клубясь,
катится серый шар.
И полыхнул вдали
свет фосфорический
падающей земли
в омут космический.

…В Мекку красных пришел я ужаленным ими юнцом,
в лабиринтах её стал с годами похож на калику
и заросшим лицом,
и пустою мошной — поелику,
меж татарских зубцов и начищенных римских убранств
вразумлен и отравлен бензиновой вонью,
этот гордиев узел имперских пространств
не могу разрубить онемевшей ладонью.

В Мекке красных, уставших жиреть и леветь,
конспирируя норов, избегая и впредь
под привычной балдой разговоров,
так и буду скакать на брусчатом торце площадей,
на скрещенье бульваров с деревьями в виде обрубка,
чтобы видели все:
я нахохленный злой воробей
и ни пяди снежку уступать не намерен, голубка!

Поздно, а тянет еще пошататься:
с гением ищет душа поквитаться
сих приснопамятных мест,
с кем-нибудь свидеться, то бишь расстаться,
благо пустынно окрест.

Этой дорожкой в минувшие лета
кляча тянула угрюмого Фета,
приопускавшего зонт,
 и, говорят, обплевалась карета
у казаковских ротонд.

Ты не поверишь, какой я невежа,
даром, что в желтом квартале Манежа…
Веки прикрою, и вмиг —
отрок пылающий, отрок неправый
был под хмельком, под гебистской облавой
шпагоглотателем книг!

Юная жажда испепелиться,
сгинуть, исчезнуть, в ничто превратиться
мною владела тогда
и — помогала внезапно влюбиться,
охолодеть без труда.

Свежей листвы апельсинные корки
вновь завалили скамьи и задворки.
Рвотное передовиц.
И загорелых еще после лета
щебет подруг на крыльце факультета,
грешниц, безбожниц, девиц.

Наши тогдашние тайные были
законспектировать мы позабыли,
пылко сорвав семинар.
Только ногтей озерца с перламутром
грезятся, мне протянувшие утром
дачной антоновки шар.

…Там за решетками — призраки сада.
Как хорошо, что надежна ограда
и балахоны зимы:
в йодистом свете Охотного Ряда
недосягаемы мы.

Еще стволы морозцем лачило
в лжебелокаменнодвуликой,
а уж капель грачей дурачила
и отливала голубикой.
По площадям блестели отмели,
еще не кончились занятья,
еще дельцы сердец не отняли
у храмин и хором Зарядья.

Лишь за зубцами в дымке рисовой
подложно золотили главы
и в отруби Никите Лысому
не смели подмешать отравы,
дозволив корешу опальному
в удушливом хлеву эпохи
потыкаться по-погребальному
в последние живые крохи.

Бывали утренники с просинью,
видениями, сильным жаром.
И перепутав с поздней осенью
весну, священную недаром,
вдруг залегала в гололедицу
на два десятилетья в спячку
страна, что старая медведица,
заспать смертельную болячку.

…А под Москвой за речкой снежною
и пыжиковым перелеском
уже навстречу неизбежному
глаза горели карьим блеском.
Ты не была еще единственной,
но начинало так казаться.
Пустот души твоей таинственной
еще никто не смел касаться.