Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Стихотворения.

Кто-то, быть может, знает, другие — вообразят,
Что значит идти всю ночь под меленьким летним дождем
(Под мелким дождем, укрыв им луны милосердный лик),
Кругом обойти гору и, хромая, вернуться в дом.

Возраст ночного скитальца, конечно, играет роль,
И насколько он крепок телом, и — насколько та связь крепка
Что гонит его из комнат в эту мокрую темень
И отправляет вокруг горы без шляпы и пиджака.

И все-таки согласимся, что-то бывает схоже:
Внутренний жар, который передохнуть не дает,
И вызволенные из плена после долгого зноя,
Терпкие запахи июля, сочащиеся, как мед.

Добавьте еще деревьев звериные очертанья.
Бледное небо над ними. Близко бурлит вода.
Дома, погруженные в сон, недоброе их молчанье.
Некто — двойник ли, призрак — бредет по твоим следам.

Камни — отметины миль — отмечают душевные сдвиги:
Гнев — безнадежность — раскаянье — грусть.
А лицо ее кружится в памяти и дрожит,
Такое привычное, выученное наизусть.

Того, кто решил наконец повернуть домой
И прошагать еще миль пятнадцать назад,
Больше научит заря, чем пока научила любовь, —
Ранняя зорька, когда петухи закричат.

Последние мили даются совсем легко.
Правда ясна, и для выдумок поводов нет.
Дом перед ним. Сонно падают капли со скатов крыши,
В окнах пылает неудержимый рассвет.

Любовь — это всемирная мигрень,
Цветным бельмом в глазу
Она рассудок застит.

Симптомы подлинной любви всегда —
Суть ревность, худоба
И вялость на рассвете,

А признаки и призраки ее —
Тревожно слушать стук,
Ждать с нетерпеньем знака:

Прикосновения любимых пальцев
В вечерней комнате
И пристального взгляда.

Так наберись же мужества, влюбленный!
Сумел бы ты принять такие муки
Не из ее неповторимых рук?

Просить я и сейчас не смею
Подарок или порученье,
Иль обещание любви — не откажи
Принять, что принесу, — прими
И пожалей обоих нас, но выбирай как надо,
Идя по острию, где смерть граничит с адом.

Взволнованы ли вы, возбуждены
Шепотом любви?
Очарованное словом,
Остановится ли время,
Когда спокойные и серые ее глаза —
Распахнутая в небесах гроза,
А облака волос —
Как бури, что несутся мимо?

Хоть море до гор затопило залив,
И хижины разнесло,
Наш виноград на корню просолив,

Хоть ярко луна и опасно плывет,
И цикл у нее иной,
Чем солнечный цикл, завершающий год,

Хоть нет надежды добраться с тобой
На остров яблок вдвоем,
Но если не буду сражен я судьбой,

Зачем мне бояться стихии твоей,
И зеркала — полной луны,
И яблока с этих священных ветвей?

Нелегок подвиг подлинных влюбленных —
Лежать в молчании, без поцелуя,
Без еле слышных вздохов и объятий
И только счастьем согревать друг друга.

Неоценима ласка рук и губ,
Как средство заверенья в постоянстве,
Или значенье слов, когда в смущенье
Сердца стремятся слиться в темноте.

Но только те, кто высший смысл постиг —
Уснуть и видеть сны одни и те же,
Под звездным покрывалом распластавшись,
Любовь венчают миртовым венком.

Теперь уже редко — достоинство
Безудержной нашей любви,
Редко — свидание,
Вечно — присутствие
Без обещаний и клятв.

А если б мы были иными,
Но птицами общей породы
В клетке обычного дня,
Смогли бы мы пламени призрак
Добыть из земли, как теперь?

Взглянув в дорожное окно однажды,
Наверно, ты в поездке поражался
Благословенным уголкам, манящим:
«Останься! Проживи здесь жизнь».
И если бы ты был простосердечным,
То, может быть, деревня появилась
Из бесконечной быстрины пути,
А по бокам дороги встал ольшаник, и под ольшаником — золотоцвет,
Холмы, покосы, мельницы, сады и неказистый,
Но тот самый
Дом среди столетних тутовых деревьев.
Как чудо, вырос бы — незаселенный!

Увы, ты не решился бы сойти,
Почувствовать, как тряска беспощадна —
Общественный не приспособлен транспорт
Для радостных, случайных остановок;
Есть жесткий свод особых обстоятельств:
Бандиты, оползни, землетрясенье или еще какая-то беда.
И смелости не хватит, чтобы крикнуть:
«Особый случай, стойте, я сойду!» —
Затормозить; но все, что ты увидел
Исчезло навсегда.
Когда приедешь
(Как прошептал бы внутренний наставник),
Уже смешно — машину нанимать,
К покинутому дому возвращаться…
Все запоздало, все вдали:
Решительно владельцы в дом вошли…

Дай-ка сюда свою книжку!
То, что без передышки
От рождества до весенних дней
(Целых полгода!) ты бился с ней,
Только особую сладость прибавит
Этой свирепой и скорой расправе.

Писчей бумаги и перьев пена
В цену лишнего опыта ляжет сполна.
Не помышляй уберечь от огня
Ни строчки. Ты знакам дорожным не внял,
Свернул неудачно. Где были глаза?
Поздно теперь возвращаться назад.

Дай-ка сюда свою книжку!
Не бойся, сожги, и крышка!
Хотя бы за то благодарен будь,
Что все-таки знаешь, где правда и в чем твоя
И ты еще что-то лучшее скажешь:
По-своему, смело и не для продажи.

Две женщины: одна добра, как хлеб,
         Все делит на двоих;
Две женщины: одна редка, как мирра,
         Все лишь себе берет.

Две женщины: та, что добра, как хлеб,
         Верна своим словам;
Две женщины: та, что редка, как мирра,
         Не произносит слов.

Та, безупречна что, украшена рубином,
         Но ты, прохожий, думаешь — стекло,
И взгляд скользит, не задержавшись долго,
         Невинно так она его несет.

Две женщины: той, что добра, как хлеб,
         Нет выше и знатней;
Две женщины: той, что редка, как мирра,
         Чужды мирские страсти.

И бледной розой аметист
         Расцвел в ее саду,
Где взгляд бродить не устает,
         Смотреть и удивляться.

Кружатся ласточки над головой,
         Движенья мерны их, как будто вечны:
О красоте, тревоге этой женщины
         Еще не знает ни один мужчина.

Две женщины: одна добра, как хлеб,
         В любую непогоду;
Две женщины: одна редка, как мирра,
         В свой — непогожий — день.

Когда над обрывом случайно сошлись,
         Я вздрогнул, услышав твой голос,
А ласточки в танце, как дети, неслись,
         Чей выбор так прост и недолог.

И было все ясно: я рядом с тобою
         И маску, что носишь, сорву,
Рожденье твое снова миру открою,
         Я снова тебя назову.

И все же нежданной была мне награда,
         Ее поэт заслужил;
А ласточки в гневе кричали надсадно,
         Как будто сжигали их мир.